Сказки о разном - [16]

А через месяц, в летнюю духоту, с соседнего двора опять кликнули Григория, только что полившего его:

— Гриш! Радость у меня — дочка родилась!

— Дочка? Поздравляю, папаша молодой!

— Заходь к нам, посидим! И Настёну с Колькой бери, — гулять будем!

— По такому случаю отчего ж не зайти? Здесь сам бог велел. Сейчас только переоденусь хоть. Как Татьяна-то сама, ничего?

— А чего ей будет-то? Лежит, кормит уже. А вот дочь — красавица писаная, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Верно, в бабку свою, матушку мою, пошла. Та в молодости, сам помнишь, какая была.

— Имя-то дали?

— А чего выдумывать? По матушке и величать будем — Ольгой.

— Добре. У меня — Колька, у вас — Олька. Красота!

— Вот и я об том же! У вас — купец, у нас — товар, а там, глядь, и породнимся!

— Дай-то бог! Лишь бы здоровыми росли.

— Вот за это и выпьем! Заходь!

…И потянулись годы. Рос он, обрастая корой и кроной, рос родич за штакетником, росли и человечьи «саженцы» — Колька с Олькой, детские голоса которых вскоре тоже научился различать. Он уже не боялся зимы и долгих снов вслепую, и с привычной радостью встречал каждой весной возвращение тепла, света и грачиного гомона, и каждой осенью, полусонно зевая порами, также привычно сбрасывал пестрый халат листвы. Он рос и вширь, и ввысь, и в глубину, раскидывая сеть корней и ветвей, проникая, пронизывая и опутывая недра земные и воздушные.

Жизнь его текла размеренно, неспешно, — так же, как неспешно текли соки: в холодную пору — почти замирая, а пригреет чуть — разливаясь половодьем. Снег сменялся дождями, сырость — сушью, ветер гнул к долу, а он лишь рассеянно качался. Морозы распахивали кору трещинами и морщинами, летнее солнце топило лавинами света, ненастье секло градом, а он только крепчал. Он крепчал, взрослел, но по-прежнему любил помечтать, хоть то и были праздные мечты тополя-недоросля.

То виделось, как вырастает до облаков — по образу и подобию Древа Небесного, — накрывая спасительной тенью всю округу, становясь прибежищем и защитой для малых: и птах, и мурашей, и прочей живности. То грезилось, как взмахнет кроной — и взлетит! И будет вновь кружиться и кувыркаться в воздухе пушинкой-младенцем — несомый-невесомый, свободный-беззаботный!

А иной раз хотелось научиться речи человечьей, чтобы говорить с детьми, чей лепет-щебет так радовал, наполняя всё вокруг весельем и беспечностью. Когда слышал заливистый смех Кольки, играющего с соседским щенком, или как старательно, подражая взрослым, выводит напевы Олька, собирая малину, легкая дрожь пробегала по листочкам и он замирал, не желая упустить ни звука, — ему нравились их голоса, их перекаты-переливы. Так пролетело, в мечтах и снах, лет десять.

…Та весна началась необычно: он пробудился до срока — от смутного томления, от зуда в молодых побегах со странными, удивительно крупными почками на концах. Еще не раскрылись листья и прихватывали по ночам заморозки, еще пребывал он во тьме, а диковинные почки уже набухли, готовясь раскрыться. Он ощущал, как пульсируют в них соки, густые, крахмалистые, пьянящие, как вбирают они в себя его древесную силу, сосредотачиваясь и тяжелея, как пахучим смолистым эхом растекается вокруг их терпкий дух, — что-то новое, прежде невиданное назревало в нем.

Повеяло солнцем, и странные почки распустились, сбросив чешуйки наземь. И то оказались не листочки! То были цветочки, гирлянды рыжевато-пурпурных сережек, — он зацвел! И от запаха их, от переполнявшей их пыльцы и переполнившей его радости захмелел он, закачался словно на ветру, и по избытку сил, забурливших в нем, казалось, взмахни ветвями — взлетит, как в мечтах своих!

А в один из теплых деньков, когда соцветия его, поначалу упругие и твердые, стали рыхлеть и вытягиваться от созревшей пыльцы, услышал он подле себя голоса Ольки, Кольки и Григория:

— Дядь Гриш, а отчего на нашем тополе сережки зелененькие, а на вашем — цветастые, красненькие?

— А от того, что у нас — тополь, а у вас — тополица.

— Это как?

— А так! У нас — мужики да бабы, парни да девки, вот и у них так же.

— Прям как у людей?

— Прям как у людей. И малые у тополицы вашей в сережках потом пойдут. Пух в роще видали какой бывает перед каникулами?

— Ага, аж в нос лезет.

— Так это вот и есть их семена-детки, по миру разлетаются. Вот вырастете вы с Колькой и тоже как пух улетите.

— Не-е, бать, я вас с мамкой не брошу, — вмешивается Колькин голос. — Я ж не пух, ветер не унесет.

— И я своих не брошу! — подхватывает Олька. — Буду в старости их утешать. Дедушка когда умирал, мне так наказывал.

— Ну я ж не насовсем, говорю, улетите. Может, учиться в городе придется, нынче жизнь такая. Вот трактора в колхоз пригнали, а пахать на них толком никто не умеет, да и чинить, коли сломаются, некому. А так мыслите верно: человек — не пух, ветром носимый, сам должен решать, куда прикрепится, а лучше родной стороны ничего на свете нету.

— Кольк, дядь Гриш, а я, кажется, им имена придумала!

— Кому?

— Да тополям нашим. Слушайте: то-поль и то-полина, то Поль, а то Полина! Есть же имена такие, правда?

— Верно, есть. У нас здесь даже как-то коммуна была Поля Лафарга, ну, после гражданской сразу, еще до колхозов. В честь большевика французского.