Сказки немецких писателей - [175]

Я был Джазанфаром, единым и неделимым и единственным в мире. А что Джазанфар теперь? Кто его собеседник? Раздвоенный голос джинна, сопровождаемый песьим лаем! Да и этот пес — подлый обманщик. Поединок не удался. Душа уподобилась труту. По ней огоньком ползет дурное слово и пожирает её, ползет и пожирает.

Кто это глянул из-за моего плеча? Да это же другой Джазанфар! И что же он говорит? А он говорит: «Фу! В кого это меня угораздило превратиться? Как я угодил в эту смердящую проказой шкуру? Мыслимо ли прикоснуться к ней? И это существо воображает себя выше собаки! Чище и совершеннее! Как же! У него есть и глаза и волосы! В чем же разница между устами и мордой? И то и другое смердит жратвой. А смрад — это тлен. Неужели сия тварь хочет быть мною? Хочет быть мною!»

Так говорит другой Джазанфар, истый принц, сверх-принц, для кого я всего лишь заколдованный пес!

Да, я — заколдованный пес, потому что и я теперь жду избавления! Я обречен вечно томиться в шкуре собаки немого сторожа на этом острове, снедаемый тоской по своему подлинному облику.

О джинн, не вынес я твоей истины! Два голоса мешаются в моей глотке. Один — отвращение, другой — тоска! Отныне я не гожусь для поединка, и победителем мне уж не бывать! В куски тебя, мой меч!

А поутру, трое спутников принца отправились на поиски своего господина и на самом крайнем выступе берега нашли совершенно нагого человека, присевшего над обломками меча и растопырившего руки, дабы избежать чьего бы то ни было прикосновения.

Здесь приводится песня, которую этот человек напевал себе под нос.

Я не тот, кем я был и кто есть.

И в себя мне обратно не влезть.

Где же тот, кем я был и кто есть?

Я не я, и себе я не ровня,

а того, кем я был, не припомню.

Подлый джинн отнял память и честь.

По себе я терзаюсь тоской.

И откуда она, бог ты мой?

Ведь былое покрылось травой,

не травой, а звериною шерстью.

Нас морочат двуглавые черти.

Всяк и каждый теперь сам не свой.

Завещаю вам скверный исход:

хлеб, отправленный в алчущий рот,

в тот же миг превратится в помет,

да и вы, ваши перси и длани, —

лишь куски недожёванной дряни.

Заколдованный круговорот!

Где он — я, где его стройный стан?

Не ответят ни джинн, ни шайтан.

И растаял, как легкий туман,

чистый образ мой, замысел стройный,

не найдя оболочки пристойной

в этом мире, где смрад и обман.

БРУНО ШЕНЛАНК ГОСПОДИН ШУМ-ГАМ И ЖЕНА ЕГО ТИШЬ-ГЛАДЬ

Господин Шум-Гам в спал на фабрике. Худо-бедно госпожа Тишь-Гладь его угомонила. Опять пришлось потрудиться. Все эти автомобильные гудки, треньканье трамваев до самой поздней ночи, да ещё ведь — о-хо-хо — он, бывает, как начнет голосить во сне, так что госпожа Тишь-Гладь испуганно вскакивает. То кто-то песню затянет, то вдруг примется по асфальту колошматить. Хотя в целом, конечно, госпожа Тишь-Гладь была довольна, как прошла нынешняя ночь, ведь столько лет вместе, уже попривыкла. Стало быть, господин Шум-Гам спал, хотя и несколько шумновато. Ну, подумаешь, храпит немножко, ничего, дело житейское. А с первыми петухами господин Шум-Гам уже на ногах. Он просыпается на заре и давай трубить-гудеть во всю мочь, так что все дома со страху просыпаются. Он проходит по серым улицам: «Подъем! Подъем!» С диким грохотом — бум-бах! — сбегает по лестнице, а потом — шик-пшик — зашуршали колеса, начинается его день, рабочий день, и чем громче он будет, тем лучше. Госпожа Тишь-Гладь затыкает уши:

— Но, муженек любезный, что за шум такой!

— Нечего было выходить за меня замуж, ну, давай-давай, ругайся побольше, моя дорогуша, моя стойкая женушка, ругайся, пусть будет побольше шума, такой ты мне нравишься!

Тут он хвать напильник и — вжик-вжик — заскрежетал-заскрипел, а потом зазвенел-загрохотал: чик-чик, ух-бух, трах-чух — полетело понеслось по-над городом. Ах, как лошадки по асфальту цокают — цок-цок-цок, — прямо песня! И отчего это люди не носят деревянных башмаков, вот было бы славно!

Но зато разносчики газет здорово кричат. Орут, перекрикивая друг друга. А машины-то как сигналят, а детишки-то как вопят в домах! По душе ему такое дело. Ему всё равно, играет ли шарманка или скрипка, лишь бы от этого побольше шуму было. Ах, как хорошо грохочут фабрики, так-так, так-так, отличная работа! Вот такой громкий язык у господина Шум-Гама. Госпожа Тишь-Гладь находит себе убежище в тихих полях. Промчался поезд:

— Привет, милая женушка, я везде, почему ты всё время удираешь от меня?

Проезжают телеги, слышится щелканье кнута. Госпожа Тишь-Гладь поморщилась. Опять этот несносный Шум-Гам, ну что ты с ним сделаешь?! Она ждет, пока настанет вечер. Но это и впрямь нелегко. Господин Шум-Гам буянит весь день напролет. Он становится всё громче, всё шумнее.

— Ах, бедная я бедная, — вздыхает она потихоньку, — нет, не могу я больше, найду себе другого мужа. Погоди уже, вот заснешь ты, а я поеду за море, возьму себе в мужья Нью-Йорк.

И вот трудовая неделя закончилась. Распахнулись ворота фабрики, повалил народ валом — мужчины, женщины, молодежь. Толпы людей с шумом и гомоном снуют по улицам тесной массой. Город зажег огни. Господин Шум-Гам поспешил в кафе. Музыка! Музыка! И вот уже там у него кошки мяукают, тут сотрясаются от грохота дороги, повсюду люди собираются в кучу и давай орать-кричать. Господин Шум-Гам чрезвычайно доволен. «Ох-хо-хо, — говорит он себе, — уж сегодня я спать не буду, точно не засну». Но в рабочих кварталах люди погрузились уже в глубокий сон. День был тяжелым и трудным, и постепенно закрываются кафе, рестораны, потихоньку угомонился и Шум-Гам. Вот наконец-то он заснул. Видел бы ты, как госпожа Тишь-Гладь в тот же миг — вшик — и готово дело, она уже за морем, в Нью-Йорке! Бог ты мой, а тут уже день ясный! Кто ж это вынесет такое: эти громадины дома, этот гомон. Всё время вниз-вверх. А машин-то сколько, ух, тьма-тьмущая.