Сказки нашей крови - [12]

сообщения ТАСС не пришлось публиковать… да ведь ты не знаешь, что такое номер три, говорила бабушка Артему, так придется рассказать: накануне полета наше родимое правительство заготовило три сообщения для Телеграфного агентства Советского Союза: первое – о победе отечественной космонавтики и успешном приземлении Гагарина, второе – о неудаче с выводом ракеты на орбиту и экстренной ее – ракеты, разумеется, – посадке, ну, и третье – о трагической гибели пилота; тексты сообщений были запечатаны в специальные конверты, помеченные номерами, и по результатам полета руководство ТАСС должно было вскрыть лишь тот конверт, номер которого озвучит Кремль, и вскрыт был конверт под номером один, – так что все благополучно завершилось, и только Энвер Мурза Счастливый, единственный из миллионов, оказался в этой ситуации несчастным, потерявшим все, ибо не выйди он 12 апреля 1961 года в 3 часа 17 минут пополудни на шумящую и кричащую улицу Гримау, чтобы влиться в ликующие народные толпы, может, и прожил бы он еще лет десять-пятнадцать, доехавши как-нибудь тихим ходом до эпохи развитого социализма со своей повышенной пенсией в сто тридцать полновесных рубликов; хотя он и без того был богач, ведь одного проданного в ювелирной скупке природного рубина хватало ему на целый год, но… случилось то, что случилось, и в час, когда уставший и замученный всеобщим вниманием Гагарин на «Ил-14» вылетел с аэродрома Энгельса в тогдашний Куйбышев, Энвер Мурза Счастливый покинул квартиру, тщательно замкнул ее и отправился на улицу, – улица кипела, везде играла музыка, толпы людей шли в разных направлениях, граждане кричали, пели песни, судорожно и порой без видимых причин вдруг принимались хохотать, а то даже и обнимали с поцелуями друг друга, и при этом им совсем не нужно было сей же час знакомиться, – Энвер Мурза Счастливый, столько лет проживший под армянским именем, с восторгом влился в этот бушующий поток братских наций и поплыл, выкрикивая здравицы герою космоса и родному советскому правительству; он хотел добраться до автобуса и поехать в центр, на Манежную, а оттуда выйти на Красную площадь… трудно представить себе, что творилось там в эти минуты безоблачного, безграничного, какого-то детского счастья, и действительно – там творилось невообразимое! однако на Красную площадь Энверу Мурзе Счастливому в этот день не суждено было попасть: шагая в толпе, он почувствовал озноб и осознал, что бедная его старческая голова – без шляпы! – память-то плохая, вот он шляпу дома и забыл! надо вернуться, – думал он, – апрельский ветерок прохладен, стало быть, на нем вмиг простуду и ухватишь, – принесет черт какую-нибудь заразу и лежи потом с температурой! – он выставил локти и стал продираться сквозь людской поток назад – вдоль по улице Гримау, а поток был плотен и оказывал ему сильное сопротивление, но так или иначе боевой старик преодолел безмерное ликование народа и добрался-таки до своего дома, – вынимая на ходу ключи, он подошел к обшитой дерматином двери и с удивлением обнаружил ее уже открытой… сердце его дрогнуло… ступив в комнату, увидел он стоящего на кровати в ботинках незнакомого молодого человека, который как раз снимал с ковра драгоценную реликвию – древний клинок, вот уже две сотни лет носящий гордое имя – Неподкупный, клинок, вложенный в ножны благородного бука, обтянутые нежным сафьяном и украшенные серебряною бутеролью; луч солнца, уже начавшего клониться к закату, выйдя на миг из-за низких облачков, блеснул в звездчатом кабошоне, окруженном мелкими, но чудесно окрашенными затейливою природою камнями… у старика перехватило горло… он шагнул в сторону вора, а тот, проворно спрыгнув с высоты, шагнул ему навстречу… Энвер Мурза Счастливый протянул руки и вцепился в клинок, пытаясь вырвать его из пальцев непрошенного пришлеца, но вор рванул саблю и с силой отпихнул старика… Энвер Мурза Счастливый устоял и опять ринулся в бой, да что может старость, пусть и несколько крепкая еще, противу цветущей юности, сытой наглости и куража? – злоумышленник сделал шаг вперед, на ходу выворачивая саблю, замахнулся во всю руку, круша попадающиеся на пути предметы и с грохотом обрушивая чашки, поднял клинок почти к самому потолку, напрягся… и… Энвер Мурза Счастливый не вспомнил в это мгновенье свою прошедшую так быстро жизнь, она не пронеслась, вопреки расхожему мнению, вся и целиком в его уже почти потухшей памяти: ни брата не увидел он, который, можно сказать, подвел-таки его под монастырь, ни революционную комиссаршу Евлампию Соколову, едва не прострелившую ему башку, ни хромую Лизку с ее уродливой любовью, ни лагерных урок, ставивших любого непокорного на нож, ни директора МТС, в пьяном виде кричавшего иной раз на мехдворе да здравствует товарищ Сталин!, ни своего комвзвода, заваленного в Сталинграде бетонными плитами обрушенного дома, ни импульсивного Никиту Сергеевича Хрущева, виденного пару раз на экране маленького соседского «КВНа», ни даже Юрия Гагарина, фото которого еще успел он разглядеть в утренней газете… а вспомнил он… да, вспомнил он… древние, сложенные из местного пористого камня стены Белой мечети хана Узбека, или Султана Гийаса ад-Дина Мухаммеда, жестокого правителя Улуса Джучи… почему вспомнил он именно мечеть, ее изукрашенный портал и ее стройный минарет, словно гагаринская ракета протыкающий бездонное небо? – то была его земля и земля предков, хотя бы и не знал он, да откуда ж ему знать? – что во времена правления хана Узбека, который, к слову, воцарился на золотоордынском троне, зарезав племянника – царевича Иксара, законного, между прочим, наследника престола, – не знал, что Орда в те годы достигла наивысшего расцвета, а караванные пути в богатые страны благодаря новому правителю стали безопасными, удобными и скорыми – отсюда шли дороги в Русь, в Европу, Индию, Китай, Египет и Малую Азию, а хан Узбек или по-мусульмански Султан Гийас ад-Дин Мухаммед обожал, обрядившись в одежды простолюдинов или дервишей, выходить на караванные пути и ненавязчиво инспектировать торговцев; так однажды, разгуливая по пыльной тропе, ведущей в неизведанные дали Востока и Запада, встретил он багдадского купца, идущего с Тибета, и остановил его в надежде узнать, что везет тот в своих видавших виды полосатых курджунах, но надменная речь была ему ответом: кто ты такой и как смеешь задавать мне подобные вопросы? а в курджунах моих, так и быть, мол, снизойду уж до тебя, такое богатство, коего самую малую толику ты не в состояньи приобресть, проваливай посему, покуда цел и не засти путь уставшим пилигримам, на что хан Узбек спокойно возразил: не только малую толику курджунов сих могу я приобресть, но и весь товар, даже вместе с верблюдами и мулами, а спесивые твои ответы мне и вовсе не нужны, ибо запах товара ясно указует на его именованье… в самом деле, говорила бабушка Артему, – к чему были эти хитрые вопросы? ведь еще Саади сказал: имеющий в кармане мускус, не кричит об этом на улицах, запах мускуса говорит за него, – и я думаю, снова говорила бабушка, что всевластный правитель Улуса Джучи очень даже знал сладкопевного Саади… мускус, драгоценный мускус был в курджунах этого купца, так ему вынесли столь золота, сколь весил весь его товар; гордый купец отбыл восвояси, мускус перешел в ханские хранилища; так прошло немного времени и правитель порешил строить в Кырыме, то есть в том месте, которое ныне зовется Старым Крымом, Белую мечеть, а в основание ее, в связующий раствор и краски покрытия ввести мускус, купленный у надменного купца, вот мечеть и выстроили так, как повелел правитель, – столетия спустя она все благоухала, – в теплую погоду, греясь на солнце, она источала такие ароматы, которые слышны были в соседних поселеньях, а после грозы, ливня или даже мелкого дождя влажные волны сливочно-пряного воздуха достигали побережья и смешивались с фиолетовыми волнами моря, убегающими в сторону Константинополя, Варны и Синопа, моря, которое шумело всегда и привечало на своих берегах разные народы; эта земля была перекрестием эпох – времена сходились тут и расходились, столицы возникали и своим часом повергались в прах… и Энвер Мурза Счастливый, в коротких штанишках и с восторженно раскинутыми руками посреди слепящего и выцветшего почти до белизны мира пробежал в последние мгновенья жизни по запыленным улочкам родного городка, своей очарованной столицы, – вдохновленный и переполненный бездонным счастьем, стремясь поскорее долететь до ароматной громады, взметнувшей в небо торжественный минарет и прижаться щекой к теплым камням, которые помнили, – не могли же не помнить! – юную Гульнур, застигнутую ливнем под этими стенами – поздним летом 1814 года, спустя ровно полтысячелетия после возведения мечети, а точнее – 23 августа 1814 года, – беременную Гульнур, бежавшую грозы; она сидела, прижавшись спиной к благоухающим камням, и вглядывалась в черные платаны, прячущие горизонт, – над деревьями громоздились чернильные тучи и только в самом конце неба горела багрянцем узкая полоска заката; рядом с Гульнур сверкнула молния и загрохал гром, она закрыла глаза и стиснула руками уши… пространство перед мечетью было пусто, и сумерки сгустились так, что тьма грозила отовсюду; Гульнур чувствовала какой-то первобытный ужас, толкающий ее в пах, и резкие боли, блуждающие в глубине тела… спазматические позывы заставили ее лечь вдоль стены и, полежав с минуту да собрав силы, она разодрала свою одежду… спазмы усилились… у нее уже не оставалось мужества, потому что боль переполняла тело, и тогда она закричала, пытаясь превозмочь свой ужас, закричала диким, срывающимся в хрип криком, – ведь смерть в такие моменты всегда стоит за жизнью, а Гульнур боялась смерти, боялась – и, чтобы откупиться от нее, чтобы отогнать ее подальше, она снова закричала, выталкивая криком невыносимое бремя, загородившее ей мир, она кричала, перекрывая криком шум ливня, раскаты грома и звуки сражений, которые шли в эти мгновенья на планете… которые уже прошли и которые еще только будут… она кричала и кричала, и ее крик был громче шума землетрясений, извержений вулканов, падения астероидов и гибели Вселенной… последнее усилие, резкая боль, крещендо крика и… она почувствовала внезапную пустоту! свободу! – и ощутила умиротворяющее блаженство… в этот миг ребенок закричал – обиженно и с каким-то даже осужденьем в голосе… она приподнялась, взяла младенца, уже слегка отмытого дождем от утробной белой слизи, – девочка! – с восторгом подумала она… поднесла к лицу, внимательно осмотрела и в отраженном свете белой стены увидела маленькие пальчики, крохотные пяточки и сморщенное личико… она перегрызла пуповину и положила ребенка поверх груди… так появилась Эмине, на которой спустя шестнадцать лет женился Мустафа Мурза Четырехпалый, плененный ее красотой и необычайным ароматом, – она пахла так, как пахнут ванильные стручки, от века произраставшие на Мадагаскаре, в Индонезии, Китае, как те волшебные стручки, которые культивировали в незапамятные времена еще ацтеки, молившиеся им такими словами: о, волшебные зеленые стручки, вы вкусны, прелестны, прекрасны, чудесны, изумительны, хорошо сложены, неплохо исполнены, пусть род ваш пребудет во веки веков… колдовские стручки, которым ацтеки знали истинную цену, – использовали их как деньги, а во времена Монтесумы даже собирали ими налоги… итак, она пахла, как ваниль, как смесь пряностей, в которых звучат нотки не одной лишь ванили, но и аниса, гвоздики и имбиря, в этом запахе отзывались бежевые сливки, белое молоко, свежесделанная кожа и едва спиленная древесина, в нем была некая горчинка, осторожно наложенная на сдержанную сладость, это был животный запах, тот, что доминирует в природе – острый, возбуждающий, но и одновременно – очень человеческий, располагающий к созерцанию, умиротворению, покою, – и все это был мускус; Мустафа Мурза Четырехпалый видел ее совсем малышкой и уже тогда слышал этот запах, от которого у него кружилась голова, а потом видел ее многажды и даже специально ходил к дому Гульнур-ханым и ее досточтимого супруга Мансура эфенди, чтобы, если повезет, вновь увидеть прекрасного ребенка; когда Эмине исполнилось шестнадцать, он заслал сватов, – а ему, к слову, в восемьсот тридцатом было далеко за сорок, но Мансур эфенди о возрасте не думал, он думал о цене калыма, на который, ему, между прочим, вовсе не стоило претендовать – зря, что ли, в Коране сказано: