Сказки дальних странствий - [28]

— Например? — с любопытством спросил Ник-Ник.

И тут Виктор Степанович указал на меня и сказал:

— Вот… пожалуйста… Он обеспечил своевременный и безопасный спуск шлюпки.

Теперь уж и Ник-Ник повернулся ко мне. Он осматривал меня тщательно, во всяком случае, так показалось, и мне уже начало чудиться — он хочет отыскать недостатки или в одежде, или прическе, а может быть, и вообще во внешности.

— А разве за нормальное выполнение своих обязанностей штурманам здесь прежде давали благодарность?

— Нет… но… — смущенно произнес Виктор Степанович.

— Тогда мы поговорим об этом позднее. А сейчас прошу всех разойтись.

Мы спускались по трапу, и я почувствовал на своем плече ладонь.

— А с тебя причитается, Факир, — сказал мне Нестеров на ухо, — за несостоявшуюся благодарность.

Вокруг рассмеялись, я зло повернулся к Нестерову — тоже мне массовик-затейник, — по он не дал мне возмутиться, прижал к себе, сказал:

— Топаем ко мне, напою шикарным чаем.

Я подумал, что вряд ли сейчас засну, и согласился… Мы прошли к нему в каюту; здесь у него был и чайник, и кофейник, и хотя пожарники нам строго запретили пользоваться электрическими нагревательными приборами, все равно у многих они хранились в каютах.

— Я сейчас, — сказал Нестеров. — Ты посиди, пока я похимичу.

Я сел на диван, поближе к открытому иллюминатору, и едва потянулся к лежавшему на письменном столе журналу, как услышал на палубе шаги и голоса. Говорил Ник-Ник, и поэтому я невольно прислушался; голос его был мягкий, приятный.

— Надеюсь, вы все поймете, Виктор Степанович… Я ведь смотрю вперед. Нам еще пять месяцев плавать, и все может быть с людьми. А пока жесткость, жесткость и жесткость. Строжайшая дисциплина, даже суровость должны войти в плоть и кровь… А вот когда потом моряк затоскует, придет ностальгия, усталость, вот тогда, Виктор Степанович, я буду добрый, буду поощрять, награждать, плясать вместе со всеми. Поверьте, это проверенная политика. Тот, кто привыкает к суровости, больше ценит ласку и внимание…

Я не слышал, что ответил ему Виктор Степанович, да и ответил ли, шаги их удалились, и тогда я встал, выглянул в иллюминатор.

Шла мягкая, невысокая волна, солнце горячим красным шаром всплывало на горизонте, и вокруг него образовался туманный оранжевый обруч; он держался какое-то мгновение, пока солнце не скользнуло выше, и тотчас поменялась его окраска: краснота пригасла, превращаясь в слепящую желтизну, и море загорелось золотыми чешуями, и, как только это случилось, я увидел совсем неподалеку пароход. Я еще не успел разглядеть ни трубы, ни флага, но понял — это наш, советский, и едва я это подумал, как раздался приветственный гудок, и «Чайковский» ответил. Да, это был наш сухогруз. Теперь видна была и труба с серпом и молотом на широкой красной полосе, можно было различить людей на мостике — они махали нам руками, и я тоже попытался помахать им из иллюминатора; я прочел название на его черном борту: «Дежнев». Это было судно из той же серии, что и «Перов», и у меня защемило на сердце.

— Что там? — спросил Нестеров.

— Теплоход, — сказал я, — наш.

Я произнес эти слова с трудом, и Нестеров сразу понял, в чем дело, подбежал ко мне, отодвинул плечом от иллюминатора; теплоход уже проходил кормой, и мы оба стали махать ему вслед.

«Здравствуй, мой странник, здравствуй, Костенька! Спасибо за радио, тут ты у меня молодец, не забываешь мать.

Знаю, как долго идут эти письма, потому сезонных новостей сообщать не буду, да и все мои новости тебе известны по радиограммам. Просто мне хочется поговорить с тобой, а накопилось всяких разговоров много.

Город наш начал активно строиться, в центре сносят много старых домов и ставят новые, стандартные. Говорят, и к нам подберутся, а мне жаль, хоть все уже и приходит в негодность, а в новых домах удобства. Но ты знаешь — я люблю постоянство жизни, вот этого никогда не мог понять отец. Я живу в этом доме с девятнадцати лет, и мне бы не хотелось теперь, когда совсем одна, менять жилье… Вообще, наверное, Костенька, я старею, потому что перестаю понимать, что делается вокруг.

Недавно со своими питомцами пошла в кино, все они у меня длинные-предлинные; когда вы росли, мне и то думалось: какие высокие и крепкие ребята, но перед нынешними вы — мелкота. Я шагала меж ними по улице, они разговаривали над моей головой. По-моему, они на какое-то время забыли, что я иду с ними, мне даже сделалось от этого обидно; все-таки я учительница, наставник, а путаюсь у них в ногах. Но заволновалась я по другому поводу. Они говорили о машинах, о всяких машинах, начиная от магнитофонов и кончая автомобилями всех международных марок. Они знали не только их технические данные, но и стоимость в разных валютных исчислениях, это в нашем-то городке, где никто, кроме рубля, ничего не видел… Ну, еще были немецкие оккупационные марки… Так вот, я их слушала и не понимала, зачем это им нужно. Я стала вспоминать: а о чем болтали на досуге вы? И вспомнила: и у вас часто речь заходила о шмутках, о том, какие джинсы лучше, где купить гитару и какой марки магнитофон громче, — маленькая громкость вам, конечно, не подходила, ведь важно было, чтоб весь городок знал: у тебя есть маг. Я все это вспомнила и подумала: вот вы говорили о барахле, которое все-таки можно было купить, и мы вам его покупали, ничего не поделаешь — мода. Да и вообще, я не считаю чем-то порочным интерес молодого человека к вещам, — конечно, если только он не становится главным в его жизни, но это уже отклонение. Мир познается молодыми сразу во всем многообразии, а вещи — часть быта, их надо знать, уметь отличать хорошие от плохих, и надо любить подлинные вещи, сделанные настоящими руками… Мы с тобой об этом говорили.