Сказитель из Марракеша - [48]

— Момент был критический, — говорил Махи. — Я боялся, как бы Мустафа сгоряча чего не натворил. Чужестранец выступил вперед, заслонил собой жену, и хотя Мустафа не сдавался, стоял на своем. Можно сказать, контролировал ситуацию.

Мне стало стыдно за недостойное поведение брата; я сочувствовал мужу чужестранки, попавшему в непростое положение. Восхищенный его присутствием духа, я спросил;

— Скажи, Махи, какие именно слова чужестранца заставили моего брата уйти?

Махи с секунду раздумывал, морща лоб, затем отступил на шаг, выпрямился и с твердостью, глубоким голосом, подражая чужестранцу, заговорил:

— «Не надо так смотреть на мою жену — вы ее смущаете. Сир фалек — уходите, оставьте нас в покое. Бессалама — прощайте».

Больно уязвленный, — продолжал Махи, — твой брат прошествовал к выходу, но не прежде, чем бросил долгий, тоскливый взгляд на женщину, которую восторженно уподобил газели.

Я поблагодарил Махи за рассказ. Необходимо было отправляться на поиски Мустафы; решение это оставило горький привкус во рту. Я стыдился за брата — особенно за его неспособность держаться в рамках дозволенного.

Много месяцев спустя, когда появилась возможность вернуться к нашему разговору, Мустафа удивился и даже вознегодовал. Каждая интонация выдавала оскорбленную гордость и отрицание реальности, для него характерные.

— Она, Хасан, создана, чтобы быть любимой, — повторял Мустафа. — И я сразу понял: с мужем она несчастна… недовольна им. В ее глазах была тоска. Слабый намек на тоску, но мне-то хватило, чтоб сделать выводы.

— Она замужняя женщина, — напомнил я.

— Это я потом выяснил, — отвечал Мустафа, — а при первой встрече не видел никаких признаков замужества. Верь мне, Хасан, я правду говорю. Чужестранка не носила обручального кольца — я точно знаю, я ведь держал ее за руку.

Утомленный упрямством брата, я тяжело оперся о подлокотник. Я и так был измучен, вымотан. Теперь же мне стало за него стыдно, и я опустил взгляд. Хотелось сказать ему, напрямик, категорически, чтобы не осталось недомолвок: «Мустафа, я сам видел ее обручальное кольцо, золотое, в виде двух переплетенных змеек», — но не нашел в себе сил спорить с моим бедным братом, удел которого — гнить в тюрьме, а единственная отрада — иллюзия. Поэтому я оставил мысли при себе и ничего не ответил.

Желчь

Я замолчал на полуслове и огладил бороду, тем самым закрепляя в памяти эпизод, на котором остановился. Мысли мои все еще были заняты Мустафой. Я окинул взглядом слушателей, всех по очереди; я тянул время, запечатлевая их лица. Одни смело встречали мой взгляд, другие смущались, смотрели в сторону. Одни имели выразительные черты, другие, не столь неординарные, сливались с тенями — сейчас мне трудно их вспомнить. Вполне логично, что мне, как рассказчику, интереснее были эти последние, ибо они бросали вызов моему профессионализму, удерживали внимание, пока я не находил ту или иную подробность, позволявшую перейти к следующему лицу. Впрочем, данное весьма продолжительное упражнение в наблюдательности свелось в итоге к простому выводу, и вот к какому. Никто из моих слушателей ни в малейшей степени не походит на Мустафу, не дает даже намека на аналогию. Мустафа — уникум во всех смыслах слова, вещь в себе.

Ошибочно приняв затяжное молчание за рассеянность, кто-то прервал мои мысли выкриком:

— Эй, Хасан, ты что, заснул? Давай рассказывай дальше! Ночь слишком холодна для долгих пауз.

Ремарка была вполне оправданна; я улыбнулся и продолжил рассказ. Я придал объем воспоминаниям — но и пошел несколько дальше. Я признался, что при каждом столкновении с непостижимой неординарностью Мустафы изумляюсь как в первый раз.

— Брат мой Мустафа, — начал я, — самый красивый мужчина из всех, кого мне доводилось встречать. Кожа у него очень светлая для бербера, он высокий, широкоплечий, густоволосый, у него светлые глаза и проникающий в душу взгляд. Ему все парни в селении завидовали. О несравненной красоте моего брата заговорили, еще когда он был ребенком. Где бы Мустафа ни появился, все взгляды обращались на него. Однажды — Мустафе было тогда лет шесть — отец застукал его наряженным языческим богом и сидящим в повозке, влекомой восемью девочками в белых одеждах. В другой раз Мустафа стоял, подобно изваянию, на сельской площади; женщины — все как одна — восхищались им, мужчины — насмехались.

Подростком Мустафа столько времени уделял своим словам, мимике и жестам, что сделался в семье объектом шуток. Но в один прекрасный день, когда я застукал его картинно курящим перед зеркалом свою первую сигарету, отец решил, что надобно принять меры. По просьбе отца я поехал с ним и Мустафой в Марракеш, на Джемаа. Мы узнали, что туда как раз прибыл один человек из Сахеля, странствующий знахарь-мавр, которому под силу излечить моего брата от тщеславия.

Этот человек — его звали Бассу — был высокого роста, тучный и абсолютно лысый. Сидел на своем килиме точно скала, курил кальян. Они с отцом обменялись традиционными словами приветствия, и Бассу с одного взгляда понял, что лечиться привезли Мустафу. Обращаясь в той же степени к моему брату, что и к отцу, он сказал: