Скажи мне, мама, до... - [40]

— Скажите на милость, работа! — хмыкнула она. — Знаем мы вашу работу, как же! Твой папочка тоже все по загранкомандировкам катался. Берлин, Вена… А после… Чем это кончилось?

— Так не ты ли и с отцом постаралась? — невольно вырвалось у него.

— Да как ты смеешь! — задохнулась негодованием мать. — Твой отец был предатель! Его секретарша оказалась немецкой шпионкой, а он с ней в Берлин укатил! А я предупреждала! Он знал! Знал, что должен был ты родиться, и все бросил! Он предал нас с этой немецкой дрянью, с этой потаскухой, а я ведь его любила! Что ему было нужно? Что?! У него все было — полон дом! Чего ему еще не хватало?

— И ты… Ты своими руками отправила его на смерть?! — не поверил он.

— Чего ты от меня хочешь? Чего добиваешься? Я любила его, я имела право! А он нас предал, понимаешь? Предал! — она закашлялась, схватилась за грудь. — И почему на смерть? Я рассказала все, как есть, правду. Его бы все равно взяли, без меня. А нас бы сослали за Урал, в лагеря. Ты же ничего не знаешь, какое было время! Ничего! Ты не представляешь, какая была жизнь! А он возвращался ночами, и не знаешь, что думать, чего ждать…

Она вдруг охнула и осела, вцепившись пальцами в спинку стула, а он в страхе уставился в ее побледневшее лицо и все не мог сдвинуться с места.

Опомнившись, он перерыл все в поисках валерьянки, валидола — что там у нее припасено на такие случаи? Бросился к телефону вызывать «скорую», в комнату за подушкой под голову, в ванную за полотенцем. И все бежал куда-то, бежал, бежал, не в силах остановиться и, наверное, даже как-то бессознательно боялся самой этой остановки.

«Скорая» подъехала на удивление быстро. Должно быть, дожидалась где-нибудь за углом.

— Ничего страшного, — констатировал врач, осмотрев больную, — обычный обморок. Сердце в полном порядке. Даже удивительно для ее-то возраста. Полежит маленько, все пройдет.

— Водочки выпьете, доктор? — предложил на радостях Николай Иванович.

— Ну, разве по капельке? — согласился тот. — За здоровье больной.

Алик вышел на площадь у трех вокзалов, огляделся. Нескончаемый поток машин в обе стороны, мокрый асфальт, безразличные взгляды прохожих. Многотонной усталостью навалился город, чуждый город, странный город. Город юношеских мечтаний и утраченных идеалов, город, так умело и так наивно воплотивший в себе суть всей страны.

Открыл телефон, вызвал номер на букву «К», подождал и услышал почти позабытый голос:

— Алло, это ты, музыкант?

И подумалось: надо же! Век минул, царства пали, а голос остался. Все тот же. Разве что чуть дребезжащий.

— Нет, не музыкант.

А мог бы стать и музыкантом. Мог бы много кем стать.

И уже нетерпеливей:

— Алло, кто это?

— Помнится, чья-то смерть была на конце иглы?

— Алик, ты, что ли? Алик?!

Узнал, ну надо же! И вроде в голосе теплота. А ведь недавно еще, не задумываясь, отправил на смерть.

— Я.

— Откуда у тебя мой телефон? Ах, ну да! Все понял, можешь не отвечать. Так что ты хотел?

В глаза посмотреть? Что ж, может, и так. Но даже намека на ответное тепло не дождется.

— Встретиться.

— Ты где?

— У Казанского.

И долгая пауза в ответ. Задумался.

— В сквере на Лубянке через час. Идет?

И тоже задумался. Кликнет своих мальчиков? С него станется! Хотя вряд ли. Место людное — не постреляешь.

— Согласен.

До Лубянки полчаса неспешной ходьбы. Шел и думал: а если все сначала? Слабу? У Гайдара такой рассказ был, что ли? Глупо. Это просто другое время. Все другое, страна другая. А ведь почти пятьдесят лет минуло, надо же! Скоро уже пятьдесят. А что они видели? Первый спутник, первый фестиваль? Они и думали-то по-другому, и видели по-другому. Разве был тогда цвет? В памяти только черный и белый. Еще изредка красный по праздникам — скупо. Шахматы, хлеб, кино… А зимою весь мир черно-белый. И на улице в детстве только игры, а все остальное — дома. И люди дома или на работе. Разве было столько людей на улице? А ведь людей было не меньше. Улица — праздность, безделье. «Гражданин, пройдите к себе домой!» А в остальном мире и того хуже. Там диккенсовские персонажи: оборванные, нищие, попрошайки. Там персонажи Гюго из парижских трущоб. А ведь живут же люди и там. Каково им? Не живут — мучаются! А надо, чтоб все было как у нас. Хорошо! Весело! Чтоб работа так работа. Праздник так праздник. Все должны жить как мы, это ли не цель, не счастье?

На углу у Милютинского заминка. Металлическим штакетником перегорожен переулок, группа зевак на тротуаре. Оглянулся.

По Мясницкой тупым строем надвигалась толпа, флаги. Над головами колышутся транспаранты: «Очистим Москву от инородцев!», «Россия для русских!», «Русский, защити свой дом!». Тут же попы с иконами и лампадами умиленно трясут бородами. Размалеванные вроде бы девицы курят на ходу, целуясь в заглот с такого же неопределенного пола личностями. И какие-то бритые ублюдки в коже, на рукавах подобие свастики, в мутных глазах — мечта о бутылке и телке. Передний с мерзким флагом вскинул в приветствии руку. И черная сотня каркнула разом, брызнув ядовитой слюной на землю.

Что это? Откуда?! И не стерпел — будто плюнули прямо в него — шагнул, преграждая дорогу переднему. Всей толпе преграждая. Вырвать из рук, разорвать поганую тряпку, растоптать… Но уже налетели, не устоять. Озверели. Повалили, коваными ботинками наотмашь. В живот, в голову. Но не сдаваться. Ты же воин, солдат! Ты должен!