Скажи им, мама, пусть помнят... - [67]

— И жизни не пожалел, — вздохнула тетя Аврамица. — Хоть бы во сне мне не так часто являлся. Как увижу его, сердце начинает так сильно биться, что не выдерживаю и тут же просыпаюсь. Если б ты знал, как мне хочется приласкать его, увидеть живым. А вижу только его отрезанную кудрявую голову. Столько лет прошло с тех пор, а все никак не могу представить свой дом без него.

Хлопнула калитка, и во двор вошел дядя Аврам, отец Бойчо.

— Ах, да у нас гости! Добро пожаловать, сынок!..

Дядя Нончо, так его называли мои земляки, видно, немного выпил, но шагал легко и имел бодрый вид. Несмотря на годы и тяжелые испытания, свалившиеся на его голову, он остался жизнерадостным человеком. Небольшого роста, худой, но всегда с великолепной выправкой, он то и дело поводил то одним плечом, то другим, чтобы не соскользнула наброшенная на плечи шуба, и как-то грустно улыбался. Посмотрев на тетю Аврамицу, он вдруг напустился на нее:

— Ты опять плакала, старуха? Хватит проливать слезы! Да ты посмотри, какой у нас гость! Как будто сам Бойчо пришел к нам. Ну-ка налей нам вина, надо попотчевать гостя, а слезы прибереги для моих похорон!

Тетя Аврамица встала, вытерла уголком черного платка глаза. Только она принесла кувшин вина, как в комнату вошли Иван Гинов, Генко и Кольо.

— Старуха, а вот и еще наши сыновья. Да ты только посмотри, сколько любящих сыновей у нас!

Дядя Аврам пользовался уважением и заслуживал почестей не только потому, что вырастил двух смелых партизан, явившихся гордостью партизанского движения в Среднегорье, но и потому, что вступил в Коммунистическую партию еще в 1919 году и стал одним из основателей ее ячейки в Брезово.

Кувшин переходил из рук в руки. Дядя Аврам время от времени вдруг замолкал. Держа в руках кувшин, полный ароматного брезовского муската, он неожиданно пускался в трогательные воспоминания. А тетя Аврамица присела на низенький стул в углу. Мне казалось, что она вовсе нас и не слушает. Только иногда она вставала и приносила еще чего-нибудь поесть то из буфета, то из погреба. А старый коммунист рассказывал:

— Это произошло 9 февраля 1944 года. Выдался погожий, теплый день. В феврале редко случаются такие теплые дни. Все село вышло в поле: начали сеять вику. Я измучился пахать на двух молодых волах, которые еще не были обучены. Взял с собой и тетю Аврамицу: она вела их на поводу. Ведь молодые волы, как дети, — их надо вести за собой и напутствовать. Старый вол — совсем другое дело. Он знает борозду не хуже меня. — И дядя Аврам поднес кувшин к губам.

Мы все внимательно слушали. И не потому, что не знали о случившемся в тот день. В рассказе отца звучала и скорбь, и гордость, и какое-то поразительное мужество, покорявшее слушателей. Он уставился в одну точку и только иногда посматривал на содержимое кувшина, как будто в нем черпал мудрость. А в углу то и дело мелькал черный платок матери Бойчо и слышались ее вздохи.

— Вдруг со стороны Айтепе послышалась стрельба, — продолжил дядя Аврам. — Во мне что-то оборвалось. Я остановился посреди поля и прислушался. Жена закричала: «Там наши, Аврам, беги!»

А куда бежать-то? Айтепе далеко. Да если и пойду туда, что же я смогу сделать голыми руками? Тетя Аврамица бросила все и хотела бежать в Айтепе. Как будто предчувствовала беду.

Раздался глубокий стон. В углу, закрыв лицо руками, рыдала мать Бойчо. На черном фоне ее одежды выделялись только две жилистые руки. Дядя Аврам, видимо привыкший уже к рыданиям тети Аврамицы, рассказывал:

— Мы еще долго без толку копошились в поле. Жена, как подстреленная птица, то и дело валилась на землю и рыдала, а я не знал, что делать. Даже волы и те, как бы почувствовав наше горе, стояли не шелохнувшись. Люди в поле засуетились, бросили пахать. Немного погодя мимо прошла какая-то женщина и сквозь слезы сказала нам, что троих убили, но кого — ей неизвестно. Знать-то, вероятно, знала, да как об этом рассказать.

Я распряг волов из сохи и запряг их в телегу.

Дядя Аврам отпил еще несколько глотков и снова заговорил:

— Мы въехали во двор и стали ждать. Ждать вестей. Жена присела на крыльцо, а я занялся чем-то и не спускал взора с калитки. А перед глазами у меня все Бойчо и Стенька.

Вдруг ворота с шумом распахнулись, и во двор ворвались полицейские. «Ну все — конец!.. — подумал я. — Моих сыновей убили». Жена запричитала. А эти изверги нагло приблизились к ней и бросили в ноги три отрезанные головы. А полицейский начальник, толстяк, встал над нею и спросил: «Ты узнаешь, чьи это головы?»

Тетя Аврамица, сидевшая в углу, встала, пошатнулась и ударилась головой о стену.

— Страшная, чудовищная картина, — простонал дядя Нончо. — Жена слова не могла вымолвить. Только гладила окровавленные волосы и все причитала: «Аврам, глянь, это же Бойчо! Неужели это Бойчо, Аврам? Для этого ли я тебя растила, дитятко мое?»

Я схватил топор и бросился на полицейских. Решил изрубить их на куски. Что делал — не помню. Помню только, что меня схватили и привязали к дереву.

Полицейские потом утверждали, что они не знали, чьи это головы, поэтому будто бы и принесли их к нам в дом. Негодяи, ведь Бойчо был им хорошо известен. Как же они могли его не узнать, если за его голову предлагали столько денег!