Сказать по правде - [9]

Мама выключает блендер, и он со скрипом и заиканием останавливается. То, что машина еще работает, – небольшое чудо, учитывая что она была у мамы еще тогда, когда мой отец жил в Лос-Анжелесе, до моего рождения, и она подвергала его бесчисленным чисткам за прошлые восемнадцать лет.

Наверное, она замечает скепсис в моем взгляде, потому что смотрит на меня.

– Это не такая чистка, как другие, – говорит она и торжественно провозглашает: – Джаред Лето ею пользуется.

– Окей… – Я ставлю пятку на спинку дивана и нагибаюсь, растягивая подколенное сухожилие. – Но ты всегда начинаешь свои чистки, а через два дня сдаешься. Я просто не вижу смысла.

Улыбка мамы исчезает; она сурово хмурится, готовая обороняться. Это одна из основополагающих истин существования моей матери. За каждой улыбкой прячется неуверенность.

– Я могу начинать и заканчивать чистки как захочу, Кэмерон, – возражает она. – Какое тебе дело?

– Никакого, – мрачно говорю я и меняю ногу, которую растягиваю. В этом мы различаемся. Моя мать все бросает. Сначала актерскую карьеру, мечту, ради которой она двадцать лет назад переехала из Индианы в Лос-Анжелес. Теперь это любая работа, которую она находит, – кейтеринг, стрижка волос или работа официантки. Наши жизни были бы другими, если бы не стало так трудно находить роли, когда ей исполнилось сорок. Но возраст в Голливуде не ценят, и мама не выдерживала постоянных отказов. Как только становится тяжело, она сбегает – на следующую работу… или на диван. Отказы ее парализуют. Я видела, как это происходит после бесчисленных прослушиваний, и видела, как это происходит на протяжении многолетних попыток заставить моего отца на ней жениться.

– Не у всех обмен веществ как у тебя, – продолжает она. – Прояви сочувствие к другим.

«Серьезно?» Я опускаю ногу, зная, что она не замечает: на мне спортивная одежда и я отправляюсь на десятикилометровую пробежку.

Вместо спора я меняю тактику.

– Что ты сегодня делаешь? – спрашиваю я, хотя халат и фольга уже отвечают на мой вопрос.

Мама быстро косится в сторону, подтверждая мою догадку.

– Ты же знаешь, я ищу работу, – говорит она с явно натянутой беззаботностью.

Мне знакомо напряжение у нее в голосе, так что я решаю надавить.

– Да, но что с собеседованиями? Я могла бы помочь тебе искать…

– Нет, спасибо! – Она отворачивается, чтобы налить коктейль, все еще натягивая на лицо жизнерадостность. – Я пока не готова. На следующей неделе.

Со стаканом в руке она шаркает к дивану и опускается на него, накидывая на колени свой любимый плед с леопардовым рисунком и включая телевизор.

Я делаю глубокий вдох. В душе я знаю, что придется писать отцу и просить денег. Хотя он оплачивает нам квартиру – достаточно, чтобы жить в сорока минутах от школы, за которую он платит, но не ближе, – скорее всего, его не обрадуют письма с дополнительными просьбами. И я даже не могу его винить. Все было бы иначе, если бы мама искала работу. Но зачем ему помогать нам, если она даже не пытается помочь себе?

– Эй, – начинаю я, заранее понимая, что это ужасная идея, – как насчет школы актерского мастерства, в которой летом училась Морган? Уверена, что ты могла бы там преподавать.

– Преподавать? – вторит мне мама, не отводя глаз от экрана. – Учить этих избалованных детей? Нет уж, спасибо.

Я игнорирую укол в адрес моих друзей, хотя практически уверена, что он был намеренным.

– Но ты правда хороша в этом, мам. – Я присутствовала на многих прослушиваниях и видела достаточно репетиций, чтобы это знать. – Морган сказала, что ты первая отметила, как она часто использует подергивание губами. Я думаю, что будет здорово…

– Хватит, Кэмерон, – обрывает меня мама; голос снова становится жестким и капризным. – Я сказала, что не в настроении. Думаешь, мне нужно, чтобы мне каждый день напоминали, что я провалилась как актриса? Нет уж, спасибо, – повторяет она, на этот раз говоря «разговор окончен».

– То, что ты весь день сидишь на диване, тебе не напоминает? – огрызаюсь я, не в силах больше сдерживаться. В такие дни я ее ненавижу. Дни, когда я просто пытаюсь двигаться в завтрашний день, а она пытается никуда не двигаться. – Ладно, не пытайся. Дай мне знать, когда надо будет снова писать отцу и выпрашивать деньги.

Я хватаю ключи и направляюсь прямо к двери.

Каждый раз, когда мне хочется плакать, я бегаю. Слезы сначала достигают носа, а не глаз. Если постараться, можно подавить их, прежде чем они коснутся век. Нужно один раз вдохнуть ртом, а потом выдохнуть.

Со временем начнет получаться.

Я бегу в сторону, противоположную той, в которую обычно бегаю с Эндрю, – вверх по холму и тротуарам. У домов в моем районе чугунные ограды, а на плакатах над ними – реклама стоматологов и доморощенных юристов. Я выбегаю на Шестую улицу, мимо «Чунмуро», ресторана, в который мы с мамой ходили в мой день рождения. Корея-Таун – не опасный район, нет ничего страшного в том, что я, семнадцатилетняя девушка, бегаю по улицам одна; просто это не лучший район. Он явно отличается от вылизанных тротуаров и идеальных газонов Беверли-Хиллз, где я бегаю с командой в будни.

Через пару километров я ускоряюсь, и боль в груди превращается из страданий в напряжение. Мама никогда не прикладывает усилий. Никогда. Даже когда я рассказывала ей, как страхи мне не по возрасту, – о медицинской страховке, об арендной плате, о том, как свести концы с концами, – сжимают мне горло, когда я расслабляюсь.