Сказания о земле Русской. От Тамерлана до царя Михаила Романова - [269]

Затем были спрошены все посольские люди: «Если Смоленск возьмут приступом, то они, послы от патриарха, бояр и всех людей Московского государства, не будут ли в проклятии и ненависти?» Посольские люди отвечали: «Хотя бы в Смоленске были наши матери, жены и дети, то пусть бы погибли. Да и сами смольняне думают то же, и скорее все помрут, но не сдадутся».

Послы объявили это решение полякам и вместе с тем со слезами просили их не брать города. Но поляки отвечали им отказом и 21 ноября повели приступ: они зажгли порох в выкопанном ими подкопе, взорвали каменную башню и часть городской стены и затем три раза врывались в город, но все три раза были повсеместно отбиты мужественным Шеиным и защитниками города.

2 декабря Лев Сапега объявил послам, что Смоленск не взят только снисходя на просьбы гетмана и их, и добавил: «Государь вас жалует, позволил вам писать в Москву, только пишите правду, лишнего не прибавляйте».

Вследствие этого 6 декабря они послали в Москву подробную грамоту о всем происшедшем и просили решения всей земли, как быть с непомерными требованиями короля; в ожидании же ответа, несмотря на декабрьские морозы, продолжали жить в своих шатрах.

Между тем, видя, что главные послы – Филарет Никитич, князь Василий Васильевич Голицын и думный дьяк Томила Луговской – непоколебимо стоят на полученном ими наказе, Сигизмунд стал принимать ряд мер, чтобы добыть себе Московское государство иным путем, помимо больших послов.

Мы видели, что переговоры с послами начались 15 октября, а уже на другой день Сигизмунд пожаловал первого боярина Семибоярщины Ф.И. Мстиславского «первенствующим чином государева конюшего, за верные и добрые службы к королю и королевичу», – говорит И.Е. Забелин. Князь Юрий Трубецкой был пожалован Сигизмундом боярином. Король и Лев Сапега старались всячески склонить на свою сторону возможно больше лиц из членов посольства, награждая их жалованными грамотами на поместья и щедрыми обещаниями. К стыду русских людей, весьма многие прельстились этим, причем одним из первых следует назвать знаменитого келаря Троице-Сергиевой лавры Авраамия Палицына, отличавшегося особым искательством перед Сигизмундом. Затем изменили члены посольства – дьяк Сыдавный-Васильев и думный дворянин Василий Сукин, которые сами вызвались привести Москву к присяге прямо королю и сообщали ему заранее все, что собирались говорить послы на съездах с поляками. Захар Ляпунов завел тоже дружбу с рыцарством, осаждавшим город, и с пренебрежением отзывался о больших послах. Всех купленных королем посольских людей было более 40 человек. Он соблазнял их уехать из-под Смоленска домой, с целью раздробить присланное посольство и лишить его всякого значения, а потом подготовить в Москве из угодных себе людей «новый собор от всея земли», который избрал бы уже его самого на царство.

Сильно старались Сигизмунд и Сапега склонить к измене и доблестного дьяка Томилу Луговского, но это им не удалось. Когда 8 декабря Сукин, Сыдавный и другие собирались уже совсем ехать в Москву, то Сапега позвал к себе Луговского и, указывая ему на отъезжающих, одетых в богатые платья, объявил, что они едут в Москву по домам, «так как Сукин стар, а прочие, живучи здесь, проелись».

Услышав это, Луговской тотчас же понял, к чему поведет раздробление посольства, и стал с жаром говорить Сапеге: «Лев Иванович! Не слыхано того нигде, чтобы так послы делывали, как делают Василий и Сыдавный. Покинув государское и земское дело и товарищей своих, с кем посланы, едут к Москве. Как им посмотреть на чудотворный образ Пречистыя Богородицы, от которой отпущены… Хотя бы Василия Сукина и прямо постигла болезнь, и ему бы лучше тут умереть, где послан, а от дела не отъехати. И старее его живут, а дел не мечут. Также и Сыдавному: хотя бы он и прожился, а еще можно жить… Как они к Москве приедут, я ожидаю, что во всех людях будет сумненье и скорбь. Да и в городах, как только про то услышат, и там, должно надеяться, будет большая шатость. Где это слыхано, чтобы послы так делали, как они делают! Да и митрополиту (Филарету) и князю Василию Васильевичу с товарищи вперед нельзя будет ничего делать. Послано с митрополитом духовного чину пять человек, а нас послов с князем Василием Васильевичем также пять человек: и половину отпусти, а другую оставь… И в том волен Бог да государь Жигимонт король, а нам впредь никакими мерами нельзя ничего делать».

Сапега отвечал на это, что оставшиеся и одни посольское дело править могут… «И от приезда их в Москву, кроме добра, никакого худа быть не может… Авось, на них глядя, и из вас кто захочет также послужить верою и правдою. Государь и их также пожалует великим своим жалованием, поместьями и вотчинами…» – «Надобно, – отвечал Луговской, – Лев Иванович, просить у Бога и у короля, чтобы кровь христианская литься перестала, чтобы государство успокоилось… А присланы мы к королевскому величеству не о себе бить челом и промышлять, но обо всем Московском государстве».

Сапега долго уговаривал Томилу послужить королю «прямым сердцем» и наконец обещал от имени Сигизмунда, что он наградит его всем «чего только пожелаешь». Услышав это, Луговской вежливо поблагодарил его за королевскую ласку, а Сапега, думая, что тот уже склонился на польскую сторону, стал тотчас же предлагать ему отправиться вместе с Сукиным в Смоленск, чтобы уговорить Шеина и смолян поцеловать крест королю и впустить в город польские войска. Но Луговской отвечал с негодованием: «Никакими мерами этого мне сделать нельзя. Без совету послов не только что того сделать, и помыслить о том нельзя, Лев Иванович! Как мне такое дело сделать, которым на себя вовеки проклятие навести. Не токмо Господь Бог и люди Московского государства мне не потерпят, и земля меня не понесет. Я прислан от Московского государства в челобитчиках, а мне первому же соблазн в люди положить. Нет, по Христову слову, лучше навязать на себя камень и вринути себя в море, нежели соблазн такой учинить. Да и королевскому делу, Лев Иванович, в том прибыли не будет. Я знаю подлинно, что под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, а они и тех не послушали. А если мы поедем и объявимся ложью, то они вперед и крепчае того будут и никого уже не станут слушать».