Сказания о земле Русской. От Тамерлана до царя Михаила Романова - [268]

По главному делу – о том, даст ли Сигизмунд королевича на царство и примет ли последний православие, – послам было отвечено, что королевич будет отпущен не ранее созыва сейма, а что касается перехода в православие, то «в вере и женитьбе королевича волен Бог и он сам». Конечно, последний ответ никого не мог удовлетворить, и Филарет Никитич завел жаркий разговор по этому поводу со Львом Сапегою. Сапега отвечал ему, по обыкновению, уклончиво, но Филарет настойчиво требовал крещения Владислава. «А тебе, Льву Ивановичу, и больше всех надо радеть, – говорил он Сапеге, – чтобы государь наш королевич Владислав Жигимонтович был в нашей Православной вере Греческого закона, потому что дед твой и отец и ты сам и иные вашего рода многие были в нашей Православной Христианской вере Греческого закона, и неведомо, каким обычаем ты с нами теперь разрознился: так тебе по нашей вере пригоже поборать».

Конечно, Сапега не внял этим словам. Поляки же начали пугать послов известиями об успехах Вора, а также и шведов на севере Московского государства. Действительно, между воровским станом в Калуге и Москвой опять завелись перелеты, а шведы, ввиду выбора королевича Владислава, сына врага их короля, превратились из наших союзников в противников, и недавнишний друг князя М.В. Скопина-Шуйского Яков Делагарди «после несчастной Клушинской битвы, – говорит Н.М. Карамзин, – отступая к финляндским границам, уже действовал как неприятель: занял Ладогу, осадил Кексгольм и горстью воинов мыслил отнять царство у Владислава»… «Видите сами, – говорили поляки послам, – сколько на ваше государство недругов смотрят, всякий хочет что-нибудь сорвать…» – и настаивали на сдаче Смоленска: «Вы королевича называете своим государем, а короля отца его бесчестите: чего вам стоит поклониться его величеству Смоленском, которым он хочет овладеть не для себя, а для своего же сына». Но послы твердо стояли на наказе, полученном из Москвы, и говорили: «Просим позволения отписать в Москву к патриарху, боярам и ко всем людям, чтобы вперед делать нам по их приказу, а без того ни на что согласиться не можем» – и просили при этом кормов, так как сами терпели крайнюю нужду, а их лошади уже почти все пали от бескормицы. На это паны отвечали им: «Всему этому вы сами причина: если бы вы исполнили королевскую волю, то и вам и дворянам вашим было бы всего довольно» – и опять настойчиво требовали сдачи Смоленска. Послы, разумеется, не соглашались. Тогда взбешенные паны стали кричать им: «Когда так, то Смоленску пришел конец».

При этих обстоятельствах в королевский стан прибыл Жолкевский с царем Василием Ивановичем Шуйским и его братьями.

Послы очень обрадовались приезду гетмана, помня его крестное целование и обещания в Москве. Но, прибыв в Смоленск, Жолкевский сразу понял, что здесь царит совершенно другое настроение, и тоже стал уговаривать послов, чтобы они согласились на сдачу Смоленска: «Если же вы этого смольнянам не прикажете, то наши сенаторы говорят, что король за честь свою станет мстить, а мы за честь государя своего помереть готовы, и потому Смоленску будет худо…»

«Попомни Бога и душу свою, Станислав Станиславович, – отвечали послы, опечаленные этою переменой в гетмане, и стали припоминать ему его договор 17 августа и условия, заключенные с Волуевым и Елецким при Царевом Займище, которые начал тут же читать вслух думный дьяк Томила Луговской. Но Лев Сапега не позволил Луговскому продолжать чтение этого договора и грубо крикнул ему: «Вам давно запрещено вспоминать про эту запись, вы хотите ею только позорить пана гетмана. Если еще раз будете говорить об этой записи, то вам будет худо». На эту выходку Сапеги Жолкевский со своей стороны прибавил: «Я готов присягнуть, что ничего не помню, что в этой записи писано; писали ее русские люди, которые были со мной, и ее мне поднесли, я, не читавши, руку свою и печать приложил, и потому лучше эту запись оставить…»

Затем Лев Сапега и Жолкевский снова приступили с настойчивыми требованиями к послам, чтобы они приказали Шеину сдать Смоленск. В свою очередь и послы опасались за участь города, где свирепствовали болезни, и просили гетмана уговорить короля снять осаду.

Хитрый Жолкевский предложил им на это впустить в Смоленск польских ратных людей, как в Москву, говоря, что тогда, может быть, король позволит смолянам не целовать ему креста. За мысль эту ухватился также Лев Сапега и паны радные и настоятельно требовали немедленного впуска в осажденный город польского отряда, грозя в противном случае тотчас же взять его приступом и уверяя, что Шеин и смоляне держат сторону Вора.

Филарета не было по болезни при этих переговорах. Когда послы вернулись со съезда в свои шатры и сообщили ему об угрозах поляков – немедленно же идти на приступ города, если в него не впустят польский отряд, то доблестный Филарет Никитич отвечал: «Того никакими мерами учинить нельзя, чтобы в Смоленск королевских людей впустить; если раз и немногие королевские люди в Смоленске будут, то нам Смоленска не видать; а если король и возьмет Смоленск приступом мимо крестного целования, то положиться на судьбу Божию, только бы нам своею слабостью не отдать города».