Сказания древа КОРЪ - [9]
В те мартовские дни Александр I готовился к торжественному финалу затянувшейся войны. Проступок безликого прапорщика, то ли Иванова, то ли Петрова, возможно, Сидорова не мог быть темой для размышлений ума, обдумывающего триумфальный вход в Париж. «Отдайте его на суд немцам. Этот жест успокоит их», – отмахнулся Александр Павлович от докладчика.
Трибунал состоялся при штабе армии Йорка. На всё понадобилось четверть часа. Трое скучающих оберов посчитали недостоверными показания обвиняемого, а о свидетелях не позаботились. Русские много пьют. Вот и привиделось юнкеру в суматохе боя, что немец швыряет младенца в огонь. Бред! Прусский фельдфебель на такое не способен. «Признайтесь, герр Порисофф, трофеи не поделили и – бах-бах! – в союзника? А теперь мы вас бах-бах! Только по закону. У просвещённых немцев закон выше короля».
Генерал Йорк, однако, такой приговор не подписал, расстрел заменил на темницу. Он-то знал, на что способны немцы. Не так давно, дознавшись, что его солдаты растягивали суконщика в Ножане за конечности, выпытывая тайник с наполеондорами, он бросил с горечью: « Я думал, что имею честь командовать силами прусской армии, теперь вижу шайку разбойников ». Эти слова были записаны адъютантом и остались в истории.До отправки в крепость осуждённого заперли на гауптвахте. Соседние нары занимал щуплый немец-дезертир. Днём он сидел на своём ложе, раскачиваясь и жалуясь на судьбу. Пасть духом русскому мешало преследовавшее его видение – младенец, бросаемый в огонь. Оно вызывало подёргивание века и порыв бежать за призраком толстой спины, догнать… Рука тянулась к шпаге, отнятой при аресте. Являлось и во сне, особенно отчётливо во сне, когда та спина совсем близко, но собственные руки, ноги скованы, не подчиняются воле.
В одну из ночей дверь в камеру отворилась:
– Кто из вас Фридрих Штельмах, выходи!
Фриц, умаявшись жалостью к себе, был погружён в глубокий сон.
Пётр догадался: вечером сменился наряд. Прапорщик лежал под шинелью в нижнем белье. Решение созрело мгновенно. Выдавив из горла на немецком (постарался русский) «да, сейчас, сейчас», он натянул панталоны и сапоги Фрица, втиснулся в чужой сюртук, треуголку нахлобучил до бровей. Немецкая шинель тоже пришлась впору. Привычным движением провёл ладонью по внутренней части бедра, где был зашит в плотное полотно кальсон осколок серебряного блюдца – его единственное достояние.
Выходя в коридор, едва освещенный масляным ночником, опустил голову. Дежурный капрал пошёл вперёд, не оглядываясь. Дошли до сеней, где дремала охрана и чадил горелым салом толстый свечной огарок. У дверей, на выходе, ждал мокрый, в натекшей луже, солдат, при ружье с примкнутым штыком. Капрал обменялся с ним фразами (Пётр не понял), и сопровождающий пропустил арестанта вперёд, велев заложить руки за спину. Слово «хенде» русский уже знал.
Ночь была темна, дождлива и ветрена. Возле кордегардии свет из окон дежурного помещения ещё позволял различать дорогу, отблескивающую мокрой брусчаткой. За углом здания далёкий уличный фонарь играл роль слабого маяка. С правой стороны, за живой оградой, темнел сад. Оглядываясь через плечо, Пётр не видел стражника, лишь слышал шаги и дыхание. Вдруг тот споткнулся, выругался; железная оковка приклада ударилась о мостовую. Борисов рванулся вправо, налетел на тугую, колючую стенку из стриженых ветвей, по грудь высотой. Перемахнул через неё и, выставив перед собой руки, натыкаясь на деревья, падая и поднимаясь, не чувствуя боли, стал удаляться от шоссе. Грохнул ружейный выстрел, послышались голоса, но сразу стихли. Впереди как будто стало светлеть. Пошёл на огни, таясь за живой изгородью. Оказалось, противоположной стороной сад выходит на центральную площадь городка. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! На рассвете пруссаки прочешут сад. Мокрая одежда, голод стали нестерпимы. Заныли ссадины. Пан или пропал! В тёмной стене домов светились изнутри стеклянные двери. На вывеске читалось «бистро» – вечный русский след во Франции. Бывший русский офицер в немецком одеянии, он же преступник, осуждённый на тюремное заключение, более того – беглый, уже не таясь, направился на свет с монетой в пять сантимов в чужом кармане.
Тепло, запахи кухни, табачный дым, красное вино в бокалах – какое блаженство! Русский входит не сразу, осматривает помещение через стекло приоткрытой двери. Ни одного чёрного мундира! В основном, синие – на французах, отпущенных победителями под честное слово по домам. Будто собрались здесь офицеры Великой Армии на плачевную тризну.
Посетителя в прусской шинели встречают хмурые лица, неприязненные взгляды. Пётр понимает, что никакая, даже самая изысканная ложь ему не поможет. Спасти его способна лишь откровенность. На неплохом французском он обращается сразу ко всем:
– Месье, я не солдат Блюхера. Я русский. Выслушайте меня.
И коротко излагает свою одиссею, от случая на ферме до той минуты, когда вышел из глухого сада на свет «бистро». Умолк, и его окружили, увели в дальнее зальце. Там, за обильным ужином, за красным вином, то и дело подливаемым услужливыми руками в бокал, ещё и ещё раз излагал свою историю Пётр Борисов между тостами за «хорошего русского». Один лейтенант, с густыми смоляными кудрями, похожий на грека или итальянца, вёл себя сдержанно. Он будто изучал русского. За полночь из-за шторы показалась одутловатая физиономия хозяина: «Патруль!»
