Сказание о Старом Урале - [42]

– Про это не знаю, – ответил Семен.

– Не дружишь с братом?

– Не жалуем друг друга. Отцовское богатство братскую дружбу рушит.

– Рад тебя, Семен Аникиевич, в глаза повидать. В Москве тебя за главную строгановскую силу почитают. Как Аника Федорович поживает?

– Поглядишь в Конкоре.

– Может, и позабыл меня? Времени прошло немало!

– Батюшка добра не забывает.

– Но, коли он, как говоришь, уже на покое, я ему не нужен. Может, Семен Аникиевич, ты сам меня помощником возьмешь? Али опасаешься?

– Уже успел я важное дело для тебя надумать, боярин. Советом мне поможешь. Людей мне надо. Да побольше.

– Людей? Я с собой восемьдесят душ привел. И мужики и бабы на подбор. Покамест в лесах хоронятся, моего зова ждут. Добро кое-какое при них. Чай, из Москвы-то не на недельку я уходил. Знаю, не молод, верно, здесь мне и в могилу лечь.

– Семейство твое где, боярин?

– Остался один, как перст. Все в земле. Только бы братец твой меня царю не выдал. Тот погоню пошлет да и на тебя разгневаться может.

– Об этом не тревожься.

– Костромин не донес бы. Или любой соглядатай тайный.

– Этого молодца на Косьву увезу.

– Меня где укроешь?

– Возле батюшки до поры до времени побудешь.

– Великое на этом спасибо... Люди тебе нужны? Так послушай, что скажу. Дай мне своих верных людей. Разошлю их по Руси, и приведут они тебе дельных мужиков. Приустал народ от Иванова правежа.

– За сие обещание тебе низко кланяюсь.

– С этого дня, Семен Аникиевич, считай меня другом своим и помощником до могилы. Лонись, по осени, в Москве брата твоего Якова видел. Отозвал бы ты его сюда, а то на Москве скоро от хмельного сгорит!

– Знаю. Только сам рассуди, можно ли Строгановым на Москве без глаз и ушей остаться?

– Можно. Царь клевете на Строгановых не поверит.

– Кто знает! Поверил же клевете на тебя?

– Я не Строганов. И притом новгородского рода-племени. Царь Московский нас не жалует.

– Не Строганов, говоришь? Чем хуже? Ты, боярин Макарий, тоже целое царство к Руси пришил.

– Пришить-то пришил, это верно, а вот с кромешниками, с Малютой окаянным, не спелся, в ряд шагать не сумел. Да и Годунову, зятю Малютину, поперек дорожки, видать, стал.

– Чем друг другу помешали?

– Сдается мне, что больно высоко Борис Федорович метит.

– Говоришь как-то непонятно.

– Поживем – увидим. Рановато еще догадки строить, только добра я от нонешних приближенных к царю не жду. С горестью об этом речь веду. Зазорно мне, седому, затравленным волком с родных мест бегать да хорониться от клеветы с ликом, нахлестанным кулаком. Тебе спасибо за выручку, чем смогу, тем и поблагодарю.

Семен пристально посмотрел на Голованова.

– Душно в горнице. Пойдем на волю.

В ночной темноте они постояли на крыльце.

– Какая темень, боярин! – тихо сказал Семен. – Оторопь берет, пока на небо взора не кинешь. Звезды на нем яркие, каленые. Всей Руси они светят. Поглядишь – и на сердце легчает. Верю: никогда, боярин Макарий, ни от какой беды не сгинет Русь!

3

За околицей займища солеваров и кричников в густом пихтаче и сосняке бежит с торопливым говорком речка Студеница. Родится она из лесных ключей и родников. Вода в ней до того холодная, что хлебнешь – сразу зубы заломит.

За версту от ее впадения в Каму налажена на этой речке, среди соснового бора, плотина – запруда. Люди надумали, чтобы сила воды им на пользу шла и попусту не пропадала.

Речка выше плотины вольготно разлилась, превратила овраги в омуты. В бору папоротник, муравьиные кучи. На версты в нем вокруг – природные борти, а возле запруды понавешаны на деревьях колоды ульев. Не сразу углядишь в бору пчельник – приземистую избу, омшаники и медуши.

Хозяйствуют здесь строгановские бортники, престарелые братья Фома и Михайло. Давние жители Камы. Подобру-поздорову убрались от разных бед из-под Ростова Великого. Обжились по камскому укладу и прикипели к бортничеству. Уже при них Аника Строганов выбрал место для Кергедана, а после царской грамоты Фома и Михайло, вместе с Камой, землями и лесами, стали строгановскими.

Свайные столбы запруды покрылись зеленым, ласковым для глаза мхом, будто скатерками из заморского бархата. Возле плотины – две мельницы. Для пригожести около них насажены березы и черемуха, а ветлы выросли сами: наломанными сучьями строители крепили берега, чтобы не размывал их сброс воды. От крепежных сучьев и веток пошла бойкая молодь, и заросли ветлами берега пруда и Студеницы до самого устья, где вливается в Каму ее чистая как слеза вода.

Второй десяток лет трудится Студеница на людей. Кидает воду на осклизлые лопасти водяных мельниц, заставляет ворчливые жернова в поставах дробить хлебные зерна.

На берегах запруды места приглядные. Сходятся сюда по вечерам молодые парни и девушки под сень берез, в кущи черемух водить хороводы.

В устье Студеницы – пригорок с редкими соснами. Охватили его мочажины с голубыми половиками незабудок. Давным-давно было на пригорке мольбище языческой чуди. Над зарослями вереска уцелел каменный идол по прозванию Золотая баба – грубое изваяние женщины с двумя младенцами на руках. Тут же доменка и две кузни со станками для ковки лошадей.

Здесь-то, на берегу, Иванко Строев с плотниками и мастерил свою первую на Каме ладью. Работали с охотой. Иванко людей подобрал дельных, годами намного себя старше. Сноровка и обиход артельного старосты пришлись работникам по душе, дело подходило к концу.