Сказание о старине и пароходе с красным флагом - [12]

— Балаганские молокане-то сказывают — на том пароходе они, к Коровьему острову ездючи-то, усмотрели черный плаг! Бают — худо это: так разбойные грабители и убойцы ходят! Да еще калякают те молокане-то — за Читой-городом каких-то белых наши простые мужики побили! А ково не добили — те и поразбежались, хто куды. Беда, опасаются, кабы доселя не прибежли! Ох, пары-браты, — продолжал Дядюшка рассказывать ошеломленным мужикам, — бе-е-да, сказывают, те колоченые-то — разварнаки из разварнаков! Страшные те люди, говорят, душегубцы переокаянные!

Тут присутствующий при разговоре батюшка отец Игнатий его прервал:

— Чего ты, раб божий Матвей, так расшумелся? Мало что нехристи-молокане скажут!

Дядюшка, против своего обыкновения, непочтительно огрызнулся:

— Тоже они — люди знающие, зря не скажут!

Наступили беспокойные, полные тревожного ожидания дни.

Дядюшка, как опытный охотник, был поставлен старостой во главе всех мужиков для защиты от неизвестных, едущих по морю.

— Мы што? Силенкой не обижены! — говорил он им. — Ежели мы, как пужливые олешки, станем разбегаться да всяк станет в свою яму прятаться, побьют нас, без остатка вымолотят — чисто табак дело будет! Умом надо тут раскинуть. Одним шестком надоча держаться всем нам! Да укрытенько: наш-то лес и ухоронит всех. У ково есть ружьишки — их на изготовке следоват подержать. За морем надо из леса незаметно последить да на устье-то дозорчик учредить не мешало б, как в старину делали…

Три дня ждали незваных гостей. Да пронесло: с того парохода никто не высаживался. Пароход прошел мимо.

Жизнь снова вошла в свою колею. Тут и снег долгожданный выпал. Потом уж, спустя полтора месяца, в разгар зимы в деревню пришел молодой охотник из соседней деревни — Апоня. Из тайги свернул, спустившись с верховьев реки, где обычно белковали…

Вечером гость, сидя у Дядюшки, рассказал мужикам волнующие вести. С того парохода-то в их селении высаживались неизвестные вооруженные люди, одетые в черное. Такие они все были хмурые и молчаливые! Толпами походили по деревне, потом все разом зашли в часовню. Там долго стояли и молились, крестясь «большим крестом».

— Ох, — сказывал Апоня, — беда — шибко молились, со слезой! На коленях!

После заставили они всех мужиков, у кого хоть пяток собак набиралось, возить ящики да мешки с разным добром из склада «Кунстальберс»: все замки сами поломали прикладами, даже сторожа не спросили. Все, что там было, выгребли дочиста!

— Каюры-то наши, — далее сказывал Апоня, — совсем оробели, после того как один «ихний» накричал на старшего-то нашего, как на мальчонку, да еще и нехорошим словом его обозвал. Ни охто не посмел рот-то открыть — «они» же оружные, угрюмые, как не побоишься-то? До самых сумерек возили все наши мужики из купеческих амбаров разный товар. А трое из «них», по всему видать было, начальники, по домам ходили, искали какую-то «рептройку»[15]. Приказчика-то Токарева за красные завязки на шапке за грудки потрясли. А тот, отчаянный, не испугался, и его больше не трогали.

После обильного чаепития Апоня еще много чего порассказал.

— На Оле «они»… Наши-то слыхали, у пристава в доме живут. На вид люди, бают, нравом своим совсем не похожи на других-то русских: беда какие злые, чисто вешние голодные медведи! На людей-то не смотрят, без ружей не ходят. Ежели и глянут на ково — у тово от страху-то душа мохнатеет! Водку каждый день пьют да меж собой стреляются… Про одного «ихнева» сказывают — именем Яныга — беда какой престрашный: за стол исти садится — «ныганы», такие маленькие многопульные ружьечки, кладет рядом, с обеих сторон! Тамошние-то русские меж собой его зовут «разбандит»! Ох, худо стало на Оле-то! Старикее-то наши не велят нам, парням, даже близко к Варжине[16] подходить, говорят, долго ли до беды — Ола-то рядом! Там, в Олоковой-то[17], дядя Савва нерп промышлял и встретил как-то ваших сахыев[18]. Те ему сказывали — Яныгины люди тамо-ка одного человека убили, да ни за щто ни про што! Как худую собаку!

При этом Дядюшка насторожился, спросил Апоню:

— Охто жа бул, тот бедняга-то, убитый-то?

— Не знаю, дядика, не знаю! Ольский тятин кум баил — добрый он бул человек, веселый… Никово «их» не боялся, глаза со страху от «них» не прятал. Нёки_^-то[19] ево любили, по ихнему умел он баять!

Потом, помолчав, Апоня добавил:

— Вчерась в тайге одного нашево встретил из деревни. Он мине сказал — «те» на Гижигу уехали! Яныга-то с солдатами остался. Беда, многора[20] потягов-то собрали, всех каюров грозили стукнуть — поневоле они «их» повезли! Люди сказывают — ямских-то поркой заставили каюриться.

Рассказ Апони произвел на всех тяжелое впечатление. Мужики ходили расстроенные. Белковать в тайгу никто идти не решился. Побоялись мужчины оставлять одних женщин с детьми и стариками. Уйдут, а вдруг без них сюда нагрянут эти бандиты? Неспокойные на побережье настали времена. Да и скудные — негде совсем стало купить фунт муки, даже на пушнину, чая и табака не стало, не говоря о других вещах.

Замер, обезлюдел совсем старый тракт. Не скрипнула за это время по тракту ни одна нарта, не промелькнул ни один собачий потяг… И время-то словно застыло на одном месте. Который уж год каюры дальше «кошки» за дровами и дальше своих покосов за сеном не ездят. Поскучнела жизнь мужиков!