Сказание о руках Бога - [19]

— Вот теперь стоило бы поискать земляную ягоду, — добродушно заметил Барух, — только для этого потребен опыт. Она в траве и мху прячется и из-под листьев подмигивает. Хотя была бы она тут — верблюды нюхом бы учуяли гораздо раньше нас. Верно, мамочка? С земляники молоко и душистое, и нежное, не то что с цитрусовых.

— Откуда ты столько знаешь, Арфист?

— Я же говорил, Майсара, что меня носило по свету. Но я был как дерево без корней: ни в Галлии не укоренился, ни в Иберии, ни в Колхиде.

Странное дело — Камиль готов был поклясться, что не столько окружающие лесные картины будят в иудее воспоминания, сколько внутренняя река его памяти размывает видимость и преобразует ее в иное. Вот и сейчас, когда Барух помянул земли своих скитаний, разнотравье стало исчезать, листва сделалась темней и шире, стволы — суше и причудливей изогнуты, холмы — круче, почти как горы, а невидимое пока небо дохнуло знакомым зноем и только что не село им прямо на головы.

Завечерело. И в узкой расщелине перед ними встало дерево с перекрученным, как бы мускулистым стволом, похожим на стан борца. Его корневища опирались на крутой склон, длинные ветви были распростерты до соседних вершин. В быстро падающих на землю сумерках лиственный гигант заслонил мироздание, и странники, не сговариваясь, поняли, что это конец нынешнего пути.

Они положили Варду на колени, расседлали, спутали ослам передние ноги, чтобы не разбрелись, и задали всем животным корма. Сами поели нехотя, ибо изнутри каждого из людей точила некая неясная тревога.

— Спите, — произнес Биккху. — Нас, может быть, ожидает непростая ночь. Я же буду бодрствовать, ибо хочу предаться размышлениям.

— Барух, — опасливо поинтересовался Майсара, укладываясь под своим плащом в аккуратный клубок, — а в Колхиде змеи водятся?

— Конечно. Только не такие ядовитые, как в пустыне, и верблюжьего духа не выносят.

— В песках Варда их копытом била, — добавил Камиль, услышав. — Спи, Майсара! Будь что будет, а по-настоящему нам ничто не принесет вреда. Помнишь, как говорил нам отшельник людей насара?

И они в самом деле уснули, а дерево, звеня широкой листвой в поднебесье, навевало им грезы. Камиль видел в них Бахиру с его утешительными и полными скрытого смысла речами, Арфист Барух, как живого, представил себе пожилого ребе, меламеда, у которого они мальчиками выпрашивали повестушки из Аггады вместо ржаного хлеба Галахи, а, может быть, он сам был тем учителем в Вавилоне или Любавичей, всё смешалось причудливо… Майсара представлял себе объятия чернокожей Зайнаб, своей женщины, горячие, темные и обволакивающие тебя, как ночь… глубочайшая в мире ночь… Один Биккху не спал. Он сидел в позе лотоса, опустив свой взор долу, и напряженно вслушивался в себя».

Четвертый день

Снова женщина вошла в зеркало. Заколдованный мир ожил и встрепенулся: светлая морось наверху сгустилась, туман посерел и казался тучами. Земля тихо и ритмично дышала, с каждым выдохом посылая в мир тысячи мелких существ, составляющих одно с растениями. Булавочного размера насекомые, полупрозрачные тюлевые стрекозы, живые цветы бабочек, трассирующие пули пчел и шмелей — всё жужжало, стрекотало, свиристело и оплодотворяло в бешеном темпе.

— Удивительно: земля в цвету, зелень ожила и преизобилует, всякая насекомая мелочь прямо кишмя кишит, а настоящего света не видно: одно мерцание, — поделилась с Волком Ксанта. Тот окончательно перевалился через раму зеркала передними конечностями, а заодно и половиной туловища, занимая животом всю нишу.

— Точно: чего-то нам тут не хватает для счастья, — ответил он. — Свет пополам с тьмою. Перманентная полярная ночка с северным сиянием. Правда, мерцает: то ли остаточная радиация, то ли первичное реликтовое излучение. Это плохо — детки же вот-вот перетрудятся без смены времен суток. Каторга норильская!

— По-моему, ты соображаешь не только в коневодстве и минералах, а и в политике, — заметила женщина. — Не догадаешься ли, как нам сделать солнышко и прочее, что к нему прилагается?

— Как всегда, Гиппушка. Отдаться на волю ветра.

Она сбросила с себя зеленое покрывало, и оно унеслось кверху длинной полосой, истончаясь и вытягиваясь в длину, извилось серпантином. Игольчатые изумрудные звезды зажглись на небе, как люстры. Семь из них постепенно остывали и размещались в вышине, занимая разные уровни: это были планеты — заклепки на семи небесных сферах. Роса, которую по пути наверх собрало на себя покрывало, сгустилась в голубовато-серебристыйь комок млечной туманности. Месяц, чуть закачавшись, утвердился на престоле ясного неба, раздернув тучи, и стал трудолюбиво менять фазы, пока не обратился в узенький рог, в серп, изогнутый влево, что означало этап роста. Все эти диковины пели наподобие музыкальной шкатулки. Мироздание устоялось, согрелось. Понемногу, неспешно настало робкое, младенчески наивное утро, которое связало обе половинки суток так же, как до этого радуга соединила небо и землю. И, наконец, из-за гладкого, как зеркало, дальнего моря встала иззябшая розовая заря, предвещая явление Солнца.

Касыда о влюбленном караванщике. Ночь четвертая