Сказание о руках Бога - [16]

Камиль помедлил — и, достав из поясной сумы, бросил в чашу серебряную монетку. Жрец обратил к нему свой благоухающий лик, который был выточен будто из сандалового дерева.

— О юноша, мы, отшельники-биккху, не берем подаяния деньгами, но только пищей нынешнего дня. Золото и серебро — скверна.

— Прости великодушно, я невежда в ваших обычаях, — говоря это, Камиль удивился тому, что он, оказывается, совсем не невежда в здешнем языке, — но еды у нас почти нет. Мы хотели купить ее.

— Так ты, наверное, голоден, — монах пружинисто поднялся с корточек и выпрямился во весь рост. — Мы, монахи-биккху, никогда не садимся есть сами, пока не приведем хотя бы одного гостя. Прошу тебя, окажи нам честь! Это близко, наши братья живут в роще на берегу Желтой Реки, там, где она еще может быть названа Голубым Ручьем.

Он подхватил чашу и посох, и они двинулись — у Камиля просто не хватило духу что-либо возразить или объяснить.

Монахи жили в низеньких хижинах из тростника, почти незаметных среди зелени. Жар дня спадал, и наступило самое подходящее время для того, чтобы насытить воскресший голод. На поляне у одной из хижин были в ряд положены огромные пальмовые листья, рядом с ними садились какие-то люди, одетые еще более скудно, чем заставляла жара. Биккху, сами золотистые то загара и в золотисто-желтых накидках, приносили и расставляли перед этими людьми блюда со снежно-белым рисом и приправами.

Камиль быстро уловил, что надо делать: брать рис щепотью, окунать в густую приправу, скатывать в комок, положив на лист, служащий тарелкой, и отправлять в рот. Еда была несказанно приятного вкуса, но такая острая, что казалось, будто глотаешь огонь.

— Рисом нам подают милостыню, и мы берем, хотя в наших краях это вторые деньги, — говорил между тем биккху, — а фрукты и пряности для соусов выращиваем сами. Извини, мяса мы не едим и не просим — жалко быть причиной убиения невинных животных. Вот так мы каждый день кормим тех, кто не в состоянии уделить нам хоть крошку, за счет тех, кто гордится своим избытком и своей набожностью.

Он усмехнулся:

— Сегодня подавали щедро. Ты огорчился, увидев пустую чашу? Это был просто знак того, что я еще взываю к милости. Мой послушник уже унес мешочек с рисовым подаянием, чтобы повара успели его сварить.

— Кормить голодных — поистине добрая радость. Но ведь леса кругом полны хорошей еды. Мы ею насыщались. Скажи, мы что, сделали неверно?

— Боюсь, что да, но молчи об этом при других. Всё, что растет на кустах, деревьях и в траве, — собственность князя, сардара, который живет во дворце-пирамиде. (Может быть, биккху произнес «в башне»; во всяком случае, Камиль представил ту самую винтообразную штуковину в форме вывернутой воронки муравьиного льва.)

— Ох, как бы мои друзья, которых я оставил на окраине города, не попали в беду по причине своего незнания!

Биккху прислушался.

— Да, ты прав, если ты имеешь в виду двоих людей, при которых три осла или им подобных зверя и неизвестное мне животное с длинной шеей и детенышем. О, я слышу его пронзительный и жалостный голосок, будто на него нападают!

Он приподнялся и метнул свой посох медной ручкой вперед. Тот со свистом рассек воздух, взлетел, будто подхваченный мощным течением, — и пропал из виду.

— Зло погибло. Нечто необходимое уже совершено, однако что это такое? — задумчиво спросил себя монах. — Пойти, что ли, посмотреть: палка мне необходима как знак моего внутреннего странствия и поиска, хотя я ни в коем случае не должен всерьез на нее опираться.

Поманил за собой Камиля, и они двинулись по течению.

— Много необычного для нас произошло сегодня и еще произойдет, — говорил Камиль. — Я, Камиль ибн Абдалла, до сих пор не видел ничего подобного ни вашему многоколонному городу, ни твоему радушию, о Биккху. А как твое имя?

— Мы не любим называть себя перед другими, как ты, может быть, заметил, Камиль, сын почтенного Абдаллы, Раба Бога; чтобы добро, что мы делаем, оставалось безымянным или хотя бы за него благодарили весь наш род желтых монахов. В самом деле, оно, это добро, не наше: не мы сами становимся, но нам позволяют быть добрыми, сильными и умелыми. Но тебе я скажу. Имя мое — Субхути, что может значить и «Тот, кто возвращается вспять», и «Старец», и «Дитя». Ибо рассказывают — или, быть может, шутят, — что река моей жизни спутала исток с устьем и началась с конца, так что я родился дряхлым старцем. Хотя все новорожденные младенцы походят на маленьких старичков. Я сам помню себя только таким, как теперь, но говорят, в ранние мои лета я существовал бездумно, как дерево. А еще судачат, будто я потому живу на берегу Великой Реки, что стоит мне пройти несколько шагов по течению — и я молодею, поэтому бессмертен. Чудаки, ведь я всякий раз возвращаюсь в нашу рощу, поднимаясь к истоку!

Они вышли из города и шли теперь над самым обрывом, слушая журчание струй, лепет мелких волн, набегающих на песок, и легкий звон камешков на дне. На берегу с мостков нагибались женщины, стирая белье в янтарной воде, и мыльная пена убегала вниз: они почтительно приветствовали отшельника и лукаво улыбались юному красавцу. Из реки пили буйволы и быки, тяжело пришлепывая губами, и жирные комки грязи срывались в нее с их крутых боков. Худой, как жердь, человек промывал из пригоршни горло и с усилием отхаркивал пену; рыбаки закидывали снасть; женщина с розовым в полоску покрывалом на черных волосах обмывала голенькую, плачущую девочку; а чуть дальше вопящая, причитающая толпа в белоснежных одеяниях обступила мертвеца на высоком помосте. Потом к его просмоленному савану поднесли факел, подожгли — и вскоре пепел сыпался в ту же вечную реку, прибежище и путь для живых и мертвых.