Сказание о первом взводе - [54]

— Пойдешь к Решетову с донесением, — сказал Петр Николаевич Шкодину, вырвал из тетради лист бумаги, достал карандаш. Но писать раненой рукой было невозможно, и он передал карандаш Болтушкину.

— Пиши, Александр Павлович: атака отбита, уничтожили три танка, одну самоходку, две бронемашины. Свои потери: выведено из строя орудие, есть убитые, раненые.

Широнин замолк. Что сообщить еще? Просить подкрепления? Но знает ли он, как обстоит дело на других участках? Может быть, там приходится еще тяжелей? Нет уж, лучше доложить об обстановке так, как она есть, а там поймут, примут решение.

— Пиши… Гитлеровцы готовятся к новой атаке. Против нас их примерно батальон. Есть?

Широнин взял донесение и подписал его.

— Идут в атаку, товарищ лейтенант, — сказал Болтушкин.

По склону яра двигалась новая колонна танков, за ними автоматчики.

— Быстро, Петро, быстро. А про остальное расскажешь, — приказал Широнин, протягивая донесение.

XXVII

Букаев еще перед первой танковой атакой немцев, сразу после отбушевавшей бомбежки, скинул с себя шинель. Отяжелевшая за эти сырые, непогожие дни, она бы только мешала. А Иван Прокофьевич понимал, что из всех перенесенных им в войну испытаний это, нынешнее, такое, что уцелеть в нем равносильно чуду. Даже расколотые тротилом, покрытые льдом и копотью камни, что остались там, далеко позади, в Сталинграде, сейчас вспомнились с сердечной благодарной признательностью. Сколько раз выручали эти обвалившиеся, ощетиненные ржавой арматурой стены, вздыбленные фундаменты, останки трансформаторных подстанций и заводских труб. А здесь ровная, голая степь, мать-сыра земля… Но тут же Букаев мысленно пристыдил себя («Э, да не хоронить же сам себя собираюсь… Немцам там и камни не помогли») и шинель все-таки свернул по-хозяйски, аккуратно и бережно положил ее в угол окопа, чтобы не замарать сапогами.

А вспомнив о Сталинграде, не мог не подумать и о том, что вопреки всем нечеловеческим тягостям, а верней, в силу того, что упрямо выстоял под ними, не сломился, выпало уже ему большое солдатское счастье сполна насладиться в эту зиму вкусом победы, разделить ее радость со своими товарищами, со всем своим народом.

Слева от Букаева стоял в окопе Сухин, Алексей-с гор вода. Остроносый, веснушчатый, с чуть шепелявым мальчишеским говорком, он был похож на ротного любимца и гармониста Евсика, с которым Иван Прокофьевич принимал первый оборонительный бой вблизи Иклы. Но Евсик остался лежать на топком берегу реки, так и не изведав ничего, кроме скорбной горечи отступления. А этот щупленький паренек уже увидел драпавших из его шахтерского городка немцев; шагая с маршевой ротой из Харькова к Тарановке, видел на обочинах дороги брошенные фашистами и занесенные снегом обозы, пушки, минометы; уже проникся нужной светлой верой в неминуемое торжество правды, а ярости после всего пережитого в оккупации, ярости и ожесточения тоже хватало… По-девичьи нежная, тонкая кожица его подвижного лица сейчас даже потемнела от ненависти, как потемнели и светло-синие глаза, которыми он всматривался в увалы Касьянова яра.

— Теперь недолго придется ждать, Алеха, — крикнул ему Букаев. — Сейчас полезут… Встречай… Ты того… Проверь целик…

Сухин промолчал. Накануне вечером Широнин, обходя окопы, предупредил всех, чтобы огонь вели на дальность сто — двести метров, не больше. Патроны надо беречь. И напоминание об этом же, сделанное Букаевым, Алеша посчитал для себя обидным. Но, наверное, и ему хотелось перед боем отозваться, перекинуться с соседом словом.

— Я их буду на выбор… в пупки… Они у меня, гады, попляшут, я их подстригу… — выкрикнул он сорвавшимся на мальчишеский фальцет голосом.

И когда подкатывалась к окопам первая атака, Букаев, и не оглядываясь на Сухина — было не до этого, — чуял, однако, что Алеша своему слову верен. Он палил короткими очередями в три — пять выстрелов каждая; выжидательная нащупывающая пауза — и снова очередь, снова отстукивал и точно адресовал свои мстительные, смертоносные депеши. Танк, с первого попадания подбитый тюринской пушкой, остановился как раз напротив их окопа. Отбросив крышку верхнего люка, из него хотел выскочить гитлеровец. Букаев в это время заменял опустевший диск и с сердцем крякнул, разозлившись, что будет упущена такая близкая добыча. А Сухин словно ее и поджидал; раздалась очередь его автомата, и гитлеровец мгновенно обмяк, перевалился и повис на башне, выпустив из рук какой-то длинноствольный пистолет, скорей всего ракетницу…

Оставшийся в танке механик-водитель попробовал сдвинуть машину. Извергая клубы смрадного черно-сизого дыма и распластывая по грязи оборванную гусеницу, она завертелась, как жук-рогач, наколотый острием иголки, но только глубже вгрузла в податливую мартовскую землю, замерла. И это прямо перед окопом Букаева. С минуты на минуту могла начаться новая атака, а громадина танка заслоняла обзор. К тому же гитлеровцы беспрепятственно накопились бы за этим нежданным прикрытием. Упредить бы их!..

— Алеха, — позвал он Сухина, который растерянно смотрел на возникшую у окопа преграду, пожалуй, еще не разобравшись, к лучшему она или к худшему. Букаев тычком автомата указал на танк и выбрался на бруствер, пополз вперед. Обернулся. Понял ли его Сухин? Понял, ползет следом.