Сказание о первом взводе - [35]

— Кончился лес, герр майор.

Глейм хмуро прошел вперед, кто-то придержал его за руку:

— Здесь канава…

Воспаленными, слезящимися глазами молча смотрел в укрытое ночной темнотой поле. «Ну-ка, ну-ка, попробуйте-ка сюда!» — угрожающе завывали клубящиеся вихри метелицы. Нащупывая ногой дорогу, Глейм сделал несколько шагов по гребню канавы, вдоль опушки. Но тут — близко ли, далеко ли, как определить в такой буран? — послышался одиночный выстрел…

Это был выстрел, которым часовой у автобата остановил Широнина и Шкодина…

Колонна замерла. Глейм прислушивался, но, кроме шума бора, ветер не доносил больше ничего. Ясно была одно — по опушке двигаться нельзя, надо снова в лес.

Отряд свернул круто вправо, через час вышел на противоположную сторону леса. Вдали в темноте мелькнул какой-то отблеск. Не призрачный ли? Не показалось ли?

— Видели? — спросил Глейм у близстоящих.

— Или машина, или костер, — дрогнувшим голосом подтвердил фельдфебель Краус.

Глейм, ни слова больше не сказав, вновь зашагал в лес, даже не глядя, идут ли за ним. Еще час ходьбы… Глейм, шедший теперь впереди, чуть не полетел наземь, споткнувшись о какую-то обломанную изгородь. Выстуженное морозом дерево затрещало, стрельнуло, и Глейм невольно отпрянул в сторону. Что это? То ли межа каких-либо заброшенных в лесу огородов, то ли близкое жилье? Глейм потянул за рукав Крауса, кивнул головой вперед, приказывая разведать. Но, не дождавшись возвращения Крауса, сам рассмотрел в темноте силуэт избы, рядом с ним другой. Конечно же, русским солдатам здесь делать было нечего, да и если б были они, выставили часовых…

— Никого, пусто, герр майор, — вернулся и доложил Краус голосом, в котором чувствовалось облегчение, предвкушение отдыха. Наконец-то, наконец-то они после ночевок в лесу и оврагах могут остановиться в стенах дома, а там будь что будет!..

Трех хат было вполне достаточно для размещения всего отряда. Глейм вошел в избу, стоявшую чуть в стороне. Присветил фонарем, прислушался, вздрогнул. Слышался чей-то храп. Чей? Спящие укрылись соломой так, что видны были лишь сапоги, две пары сапог… Глейм повел фонарем. На скамье у вороха соломы что-то блеснуло… Взвел автомат, осторожно шагнул к скамье. Пистолет! В лучах фонаря сверкнула золоченая надпись… Читал ее, и впервые за эти семь дней губы искривила насмешливая улыбка.

Прежде, в другое время, начертанная на пластинке фамилия вызвала бы почтительный трепет, робость, а сейчас, здесь… Все было безразлично. Разве только про себя слегка позлорадствовал, что эта именитость со своим пожалованным в дар оружием оказалась в таком же почти безвыходном, отчаянном положении, как и он сам. В комнату с шумом ввалились солдаты. Глейм со свистящим шепотом поднял руку: «Ти-ше! Тише!» Пусть спят. Да, каждый пусть думает о себе…

XVIII

…Вспоминая родное село, мать, сверстников, Петя так и не заметил, как перешагнул границу, отделившую воспоминания от сновидений… Вот он и Тимош Лавренко, звеньевой из его дружины, мчатся на лыжах к ветряку, за которым начинается Красный яр. Присев на старый жернов, поправляют крепление лыж, потуже подпоясываются. Глухо шумит и поскрипывает насквозь продуваемый ветряк, чудится, будто кто-то сипло переговаривается в его дощатой утробе, спорит, жалобно ворчит. Правду ли говорят или только пугают, что здесь, бывает, зимуют и совы, и филины? Ледяной холодок скользит при мысли об этом по спине. Айда к яру! Спохватившись, шаром катятся по пологому спуску туда, где самая-самая наикрутизна. Вот бы задала, если б увидела, мать! Здесь трамплин не хуже, чем тот, который они видели в журнале… Точно паришь в воздухе. Во всем теле словно бы жутковатая щекотка. Так минуту-две, пока ноги не спружинят в толчке по снегу, засыпавшему дно яра. Словно снаряд, оба дружка проносятся меж его крутыми откосами, а перед рекой обрыв еще круче. Закрой глаза, и покажется, что летишь в огромную черную бездну, и щекотка уже невмоготу. Фу ты!..

Петя резким движением тела освобождается от подступившего кошмара, сбрасывает солому, широко пялит глаза в темноту. Выходит, что он вздремнул? Торопливо схватился за автомат, за пистолет. Они на месте. Вот уже и на дворе будто стало тише, только сильней сонное дыхание рядом. Петя уже хотел приподняться, когда не слева, где лежал Широнин, а справа, совсем близко, раздалось:

— Майнэ муттэр… майнэ либэ муттэр!..

Петя замер, похолодел. Не показалось ли ему? Не продолжает ли он спать? Но вот опять послышались горячечно-бредовые и вместе с тем отчетливо различимые слова:

— Муттэр… майнэ муттэр!

Шкодин осторожным движением вынул фонарик, сунул его под полу шинели и уже оттуда чуть приоткрыл глазок фонаря, повел его лучиком. На расстоянии руки от него разметался на соломе немец. Заросшее, с заострившимися чертами лицо. Блуждающая, блаженная улыбка на оттопыренных припухших губах. Чуть дальше из соломы высовывалось чье-то другое плечо… За ним еще и еще, с отороченными белой ниткой погонами, на которых блеснули оловянные пуговицы. Гитлеровцы вповалку спали по всей избе.

Не столько страх, сколько стыд, жгучий стыд перед доверившимся ему Широниным прежде всего ощутил Шкодин. Он перекатился поближе к командиру взвода, приник губами к его уху, чуть потряс.