Сказание о первом взводе - [34]

Для ночлега выбрали самую маленькую, расположенную в глубине дворов, хатку. Правда, кроме узких скамей вдоль стен, в ней ничего другого не было, но зато глинобитный пол устилала на полметра солома, и Широнин, зарываясь в нее, блаженно ощутил, как отдалились и стали глуше голоса разыгравшейся пурги.

— Ну, разрешаю тебе, Петро, часок поспать, а я посумерничаю, — сказал Широнин.

— Нет уж, товарищ лейтенант, — категорически запротестовал Петя, — давайте начнем с вас, а мне, ей-право, спать не хочется, я посижу. — Петя прислонился спиной к бревенчатой стене, как под перину, сунул под солому озябшие ноги.

— Смотри тогда, — согласился Широнин, — ежели что, сразу буди. Полчаса подежурь… А потом я… Этак, якуня-ваня, лучше будет… Да можешь и ты поудобней располагаться, — уже бессвязно роняя слова, Петр Николаевич так и упал в сон с дремотным шепотком на губах…

…За стеной продолжало мести.

Петя снял и поудобней пристроил рядом с собой автомат, пощупал гранату в сумке, затем вспомнил о своем трофейном пистолете — в нем ведь тоже было с пяток патронов — и вынул его, положил перед собой на скамью. Мало ли что может случиться, ночь велика. Затем встал, плотнее притворил дверь.

Тишина, стоявшая в хате, жаркое дыхание Широнина над ухом, тепло, расплывшееся по телу, напомнили ставшее давним-предавним: дом в Лопухинке, поздний ночной час, когда по требованию матери он закрывал книгу, тушил лампу, но еще долго ворочался на кровати, мысленным взором возвращаясь к картинам прочитанного.

— Да спи уж, спи, неугомонный! — строго прикрикивала мать. — Не петушись, завтра в школу в семь часов подниму, слышь, что говорю?

Не откликался, делал вид, что спит, а сам в пылких мечтах скакал в эскадроне рядом с Павкой Корчагиным или вразмашку переплывал холодный Урал, или с отрядом сучанских партизан шагал по хмурой приморской тайге…

Мечты переходили в сновиденья, сновидения будто снова становились явью…

XVII

Ветер раскачивал сосны от самых корней до вершин. Под их глухо шумящими кронами, проваливаясь в снег, шел отряд. На просеках порывы ветра ударяли сильней, и тогда вся людская колонна, податливо пошатываясь, клонилась в сторону. Майор фон Глейм шагал в середине плотно сбившихся в кучу солдат. Нагрянувшая в ночь вьюга заставляла их жаться друг к другу, искать хоть какое-то подобие защиты за спиной идущих впереди. Но обессиливала каждого и вызывала отупляющее, животное безразличие и к себе, и к другим не только метель…

Глейм вспомнил все, что было пережито за последнюю неделю. Такого изнурительного напряжения, такого страха перед каждым новым наступающим днем — да что днем, перед каждым новым часом и минутой! — хватило бы с избытком на всю жизнь, какой бы долгой она ни была. А все этот тупица, этот идиот Хайс! Да разве к лицу гебитскомиссару, как попугаю, повторять заголовки геббельсовских газет: «Немецкие войска прочно удерживают позиции перед Харьковом…», «Наши новые рубежи надежны…». И еще эта самоуверенная старческая болтовня: нервы, мол, крепче, нервы, герр майор!

А потом? А потом затихшая телефонная трубка, зарево над райцентром, ожесточенная пальба вдали, и он, Глейм, еле-еле успел уйти с остатками гарнизона от советских танков, рассекших пресловутые прочные рубежи… Глейма и его людей укрыл лес. Надолго ли? Уже дважды их обстреляли. Первый раз, когда переходили шоссе, и второй раз, когда в поисках пищи хотели войти в небольшую, казавшуюся безлюдной деревню. В этих стычках потеряли с десяток солдат. Правда, спустя день к отряду прибилось несколько мадьярских офицеров, которым удалось спастись при окружении и разгроме венгерского полка. Но стал ли отряд от этого сильней?

Сейчас рядом с Глеймом шагал один из мадьяр, высокий горбоносый офицер, в валенках, отнятых у какого-то русского… Валенки, очевидно, были мадьяру тесны, и, оступаясь в рытвины, он болезненно мычал, хватался руками за Глейма. И эти прикосновения, и вообще близость мадьяра вызывали у Глейма с трудом сдерживаемую ненависть. В конце концов не они ли, венгры и итальянцы, прежде всего и виновны в том, что произошло под Харьковом? Разве не они дрогнули первыми там, у Острогожска и Россоши? А теперь еще изволь выслушивай от этого попутчика вначале намеки, а потом и откровенные прямые предложения сдаться в плен. Ему хорошо рассуждать об этом. Если бы Глейм служил в полевых частях, может быть, он и согласился бы с венгром, но думать ли о плене ему, Глейму, начальнику гарнизона города, где любой уцелевший житель потом станет изобличающим свидетелем?! Нет уж, лучше пробиваться на запад, пробиваться, пока держат ноги, шаг за шагом, но пробиваться!

Странно, что даже ветер и снег, тающий на лице и на губах, не могут остудить жара, подступившего к щекам, жара в сухой гортани. Уж не заболел ли он? Тогда не останется ничего другого, как смерть на снегу, под кустом. Надеяться на то, что его не покинут, не оставят одного, — бессмысленно каждый сейчас думает только о своей шкуре.

Чуть растянувшаяся колонна подсобралась, скучилась, и Глейм, углубившись в свои размышления, ткнулся носом в чью-то спину.

— Что такое?