Сказание о годах Хогэн - [9]
Несмотря на то, что боги указали на осень следующего года, государь сразу же начал думать о предстоящей своей кончине, а его подданные вскоре обо всём проведали и были охвачены печалью. Приветственные танцы, что исполнялись в Принцевых молельнях[46], отличались от обычных; когда государь облачался в дорожные одеяния, люди немного приободрялись, когда же он возвращался к себе во дворец после того как паломничество заканчивалось, все проливали слёзы и отжимали от своих слёз рукава. Точь-в-точь, как во время похоронного обряда, когда провожают умершего. На обратном пути после паломничества в Кумано все, и высокородные, и низкорожденные, выстроились вдоль дороги, которую даже жрица посчитала безрадостной, хотя она и называется Дорогой радости, и нарекла Дорогой стенаний.
ГЛАВА 3.
Кончина экс-императора-инока
Так завершился этот год. В наступившем затем 2-м году правления под девизом Кюдзю поменяли девиз правления и нарекли год 1-м годом правления под девизом Хогэн[47]. С лета этого года самочувствие монашествующего экс-императора против обыкновенного ухудшилось, и яшмовый лик его выражал недомогание. Говорили, что дурное самочувствие усугубила скорбь его по экс-императору Коноэ, сокрывшемуся в прошлом году. Хотя слова будды, явленного в образе божества, и были произнесены весной прошлого года, монашествующий экс-император помнил их так, словно слышал только что, и вспоминал то с чувством благодарности, то с тягостным чувством.
По мере того как проходили месяцы и дни, государь мало-помалу присматривал для себя подходящее место и в двенадцатый день 6-й луны того же года изволил принять постриг в павильоне Амитабха в Тоба, связанном с именем Бифукумон-ин. Ходили слухи, что закононаставником, принимавшим у него исповедь, был высокомудрый Канку-сёнин из Митаки.
Несмотря на то, что обряд исповедания всегда проводят с ясным сердцем, именно сейчас все — и придворные дамы, и слуги, и чиновники, и родовитые вельможи, и высшие сановники — проливали слёзы и от своих слёз отжимали рукава.
После этого монашествующий экс-император, следуя примеру солнца, стал клониться к закату и, оттого, что сокрылась чудодейственная милость Закона Будды и утратили силу искусство врачевания и благотворные лекарства, августейший изволил заключить, что сроки сего недомогания определены в его предыдущих рождениях, и лишь стенал и проливал напрасные слёзы. И вот, во второй день 7-й луны того же года инок-экс-император изволил сокрыться совсем. После этого он стал прозываться Тоба-но-ин, экс-император Тоба.
Возраст его равнялся 54-м годам; даже ещё не исполнилось его величеству полных 60 лет[48]. Тогда-то люди впервые поняли: вот оно, непостоянство жизни и смерти — граница между ними уязвима, как листья бананового дерева, как пузырьки на воде. Небо заволокло тучами, луна и солнце потеряли своё сияние, люди погрузились в горе, словно это отцы и дети облачились в траур.
Когда будда Шакьямуни, пребывая под сенью двух деревьев сяра[49] возвестил о наступающей своей кончине, сказав: «Всякий живущий непременно погибнет», — это ввергло в печаль большие скопления существ, начиная от людей и небожителей и кончая пятьюдесятью видами живого, вплоть до лишённых чувств трав и деревьев, до обитающих в горах и на равнинах зверей и до рыб из больших и малых рек. Ветер в лесу из деревьев сяра затих, внезапно сделался удивительным цвет их[50], в реке Бацудай замутились водяные струи, а десятки тысяч деревьев и тысячи трав — все обнаружили следы горестных слёз.
При вхождении Будды в нирвану в пятнадцатый день 2-й луны пятьдесят два вида живого показали знаки горести; а при кончине государя во второй день теперешней 7-й луны, «месяца Наук»[51] все во дворце девятивратном[52] — высшие и низшие, вплоть до существ, лишенных сердец, тоже окрасились в цвет горести. И уж тем более люд и, которые были удостоены чести близко служить государю, которые напрямую заботились о нём, — как же они-то себя чувствовали?!
Ни знатнейшие, именуемые «лунными вельможами и гостями с облаков», которым было дозволено приближаться к мощениям из драгоценных камней, уже никогда не могли услышать голос августейшего, ни отделённая от других людей парчёвым балдахином монашествующая государыня-матушка и придворные дамы — не могли более лицезреть облик августейшего. Но и среди них на редкость глубока была скорбь монашествующей государыни-вдовы.
На спальном ложе, яшмами украшенном, втуне оставлено старинное одеяло августейшего, под подушкой с коралловыми украшениями понапрасну скопились государевы слёзы, пролитые из-за его тоски по минувшему, а у основания светильника постоянно лежит тень. Поэтому сюда невольно доносится унылое стрекотание кузнечиков под стеной; хотя в южном дворике и можно видеть цветы, в них уже нет того аромата, что бывает в соединённых между собою рукавах; хоть и можно слышать звон насекомых в северном дворике[53], — его не сравнить со звуками голосов, что бывают слышны от подушек, положенных вплотную одна к другой. Теперь ночь тянется долго, и день тоже долго длится.
