Сказание о годах Хогэн - [36]

— Но если говорить о награде, это, может быть, в корне противоречит Закону священнослужителей? — так и этак рассуждали между собою люди. Храмовые монахи при этом покачивали головами; навострив уши, они проливали потоки слёз и делали вид, что заболели. Все радовались и успокаивались. Оттуда до Умэдзу[392] было велено плыть на лодках, на которые сверху нагрузить хворост и соорудить некое подобие лодок для перевозки топлива. Немного спустившись вниз по течению, путники в тот же день, едва начало темнеть, остановились в Кидзу[393], а на следующее утро, в тринадцатый день, от опушки дубовой рощи, при помощи младшего хранителя библиотеки Тосинари изволили связаться с господином Фукэ[394].

И тогда Пребывающий в созерцании утвердительно наклонил голову вниз. Хоть и прибыл он сюда, сбежав из столицы, он выразил желание снова пожаловать в неё, однако из стеснения перед людьми со слезами вымолвил:

— Исстари человек, который был главой клана, непременно имел дело с луком и стрелами. Вряд ли он мог быть таким злосчастным типом, как я. Я спасаюсь бегством в такое место, которого ни глазом не видно, ни ухом не слышно, — так он промолвил, захлёбываясь слезами.

Когда Тосинари вернулся и произнёс свою речь, господин Левый министр даже не услышал его, и он до крови прикусил себе кончик языка. Было трудно понять, что у вельможи лежит на сердце. Когда в Южной столице вызвали Гэнкаку, наставника в монашеской дисциплине, а Гэнкэн[395] сообщил об этом в Специальном курсе[396], Левый министр изволил спешно сесть в паланкин и въехать в Южную столицу.

«Келья моя находится в монастыре, поэтому надо опасаться людских глаз» — подумал он и вошёл в маленькую хижину поблизости, где о нём, наконец, позаботились.

Здесь вельможе несколько раз преподносили рисовый отвар, но он даже не попробовал его, а только всё больше и больше слабел, поэтому Гэнкэн склонился над его подушкой и произнёс:

— Я Гэнкэн. Прибыл сюда на Специальный курс. Извольте посмотреть, господин! — добившись лишь того, что вельможа чуть заметно кивнул головой, однако не ответил ни слова и опять забылся.

Говорят, что согрешившему Левому министру было 37 лет, и в час Лошади в четырнадцатый день 7-й луны эры правления под девизом Хогэн[397] он лишился бренного своего существования. Когда пришла ночь, его отвезли в Госаммай на равнине Праджни[398], и все разъехались кто куда.

Курандо-но-тайфу Цунэнори, бывший самым последним из придворных[399], говорил очень много. Срезав себе причёску мотодори и поселившись в Павильоне созерцания[400], он пошёл к господину Фукэ и подробно рассказал ему об особе Левого министра.

— Сам я такой-то и такой-то. Я не припоминаю ничего определённого о своём детстве. Сейчас от меня нет толку, но, когда по примеру регента и канцлера я собираюсь видеть и слышать то, что делается под небом, то, проведя долгую жизнь в жалкой старости, тем более печалюсь о том, что впереди. Я не мог смотреть спокойно, когда размышлял о том, что жизнь такой только и бывает, но скорбел лишь о Левом министре. Если считаешь, что так и должно быть, тогда с пренебрежением относишься и к тому, чтобы за жизнь опасаться, и к тому, чтобы стесняться людей. Жаль, что в конце своей жизни я не увижу его ещё раз. В самом деле, в теперешнем сражении не было слышно ни об одном человеке из рода Минамото или Тайра[401], который получил бы ранение. Если бы и вправду была выпущенная кем-то стрела, не было бы смысла говорить, что она настигла Левого министра. Несмотря на то, что ханьский Гао-цзу[402] правил Поднебесной с мечём в три сяку[403] в руке, он сам лишился жизни, поражённый случайной стрелой, когда погубил хуайнаньского Цин-бу[404]. Вот пример того, что сила ничего не решает. По зрелом размышлении над историческими сочинениями ясно, что казни министра не ограничиваются только Индией и Китаем. В нашей стране Японии, начиная от министра Маро[405], и до министра Эми[406], таких насчитывается восемь человек[407]. Хотя мы и не думаем, что Левый министр был один такой, мы поймём, что если даже человек совершил преступление, за которое обычно отправляют в дальнюю ссылку без возвращения[408] назад, смертной казни он не подлежит. Даже укрытые за облаками и дымами Кикай[409] и Корё[410] на западе, когда они не слышат, что жив Левый министр, налегают в своих лодках на шесты. На востоке же Акору и сангарские эдзо[411], хотя они и населяют тысячу островов, тотчас же нахлёстывают коней плётками, если только им не дадут знать, что Левый министр жив. Ведь горечь доставляет даже само правило, согласно которому всё сущее разделяется на тот и этот мир.

Так он сказал и захлебнулся слезами.

— Су У[412] удерживали в стране варваров, но в конце концов он получил возможность поклониться драконовому лику китайского императора. Лю Юань[413] поселился в жилище бессмертных, а потом встретился со своими потомками в седьмом колене. Говорят, что дом этих людей находился в ином мире, но не все из них, кому для этого хватило жизни, смогли после долгой разлуки встретиться вновь. Как это печально — жить, будучи не в состоянии встретиться ещё раз! И как это горько — разлучившись, после этого смотреть на всё свысока! Мучить так своё сердце, — значит причинять себе страдания пуще всяких других.