«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века - [69]

Рассказ героини романа обнаруживает ее особое понимание природы, особое восприятие мира. Нельзя не заметить, что в приведенном фрагменте сочувствие Достоевского полностью на стороне блаженной. Марья Тимофеевна принадлежит к тому типу блаженных-юродивых, которые, по убеждению писателя, несут в мир Божию правду.

Состояние «безграничной радости», связанное с ощущением мира как Божьего творения, сопровождается слезами Марьи Тимофеевны: «Стала я с тех пор на молитве <…> землю целовать, сама целую и плачу что ничего-то нет в этих слезах дурного; и хотя бы и горя у тебя никакого не было, все равно слезы твои от одной радости побегут. Сами слезы бегут, это верно <…> И все больше о своем ребеночке плачу…» (10, 116–117). И в данном случае источником Достоевскому снова послужил текст «Сказания», точнее тот же рассказ странницы[349], который использовал Салтыков при работе над очерком «Отставной солдат Пименов». В своем очерке Салтыков использует описанное женщиной видение Христа во время литургии, Достоевский же сосредотачивает внимание на состоянии плача, которое охватывает героиню «Сказания» во время происходящего с ней явления. Фрагмент источника выглядит так: «С того времени доныне наполнено сердце мое неизреченной радости, и от радости плакала бы я, ежели бы было возможно, день и ночь. Иногда плачу я многие дни о том, что не могу любить Господа моего Иисуса Христа, как должно мне Его любить, за то, что много Он Спаситель наш за нас пострадал и много Он к нам милостив. А иногда плачу о всем мире, а наипаче о грешниках, о том, какое их ожидает горестное состояние. Весьма их сожалею, и прошу у Господа Бога им милости. И в таком положении препровождаю время моей жизни» (I, 157).

Как видим, работая над монологом Марьи Тимофеевны, автор «Бесов» подвергает художественной обработке сразу несколько сюжетов «Сказания»: сюжет о блаженной Евдокии, момент противостояния юродивой и игумении, рассказ киевской странницы. Плетнев утверждал, что основной идейно-смысловой мотив речи Лебядкиной, слова о земле как о Божьей Матери, целование земли не имеют отношения к Парфению[350], но при этом монолог Марьи Тимофеевны восходит к повествованию Парфения стилистически. Исследователь, в частности, отмечал сходство «грамматико-стилистического построения фраз» у странницы — героини «Сказания» и Марьи Тимофеевны, а также общность «умилительно-экстатического» восприятия мира обеими героинями. Однако, с нашей точки зрения, монолог Хромоножки, выражающий мироощущение блаженной, настолько разнится с текстом Парфения, что в данном случае с выводами Плетнева согласиться довольно трудно. Сравнивая текст Достоевского с его источником, необходимо подчеркнуть, что умиление и плач странницы, описанные Парфением, не выходят за рамки церковного сознания, да и переживания героини «Сказания» лишены восторженного мироощущения в той превосходной степени, в которой оно присутствует у Марьи Тимофеевны. Заметим, что слезы не только характеризуют мировосприятие Хромоножки, но даются ей как дар, наряду с даром блаженства, юродства.

Миросозерцание Марьи Тимофеевны, героини, не привязанной к суетному миру, а потому инакомыслящей, есть, безусловно, христианское, но анализ его возможен только в контексте религиозного мировоззрения Достоевского. То особое ощущение «земли», которое присутствует в монологе героини, проходит через все творчество Достоевского. Христианские мыслители XX в.[351] увидели в речи Марьи Тимофеевны софийное откровение, в котором «мир и человек, земля и небо вместе славят своего Творца». Тема единения мира и человека в Боге очень важна для Достоевского, поскольку неразрывно связана с представлением писателя о рае, как о мире, преображенном любовью, наполненном «вселенской радостью». Такой рай не имеет ни времени, ни пространства, постигается «через внезапное душевное озарение»[352] и открывается лишь избранным героям Достоевского. Писатель был убежден в том, что высшая духовная свобода заключена в подлинном смирении, которое достигается путем самостиснения, страданий и унижений, путем отказа от материальных благ.

Несколько забегая вперед, скажем, что его другие герои, стремящиеся обрести духовную свободу и к юродивым не относящиеся, подвергаются жесточайшему искусу; и только, пройдя через него, обретают то состояние духовного блаженства, которое дано Марье Тимофеевне как Божий дар. Пример тому — Алеша Карамазов, поддавшийся после смерти о. Зосимы искушению «тлетворным духом» покойного, но преодолевший этот соблазн и ощутивший близость Господа:

«Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. <…> Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною… Алеша стоял, смотрел, и вдруг, как подкошенный, повергся на землю.

Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить вовеки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои…» — прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и «не стыдился исступления сего». Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Простить хотелось ему всех и за все, и просить прощения, о! не себе, а за всех, за все и за вся, а «за меня и другие просят», — прозвенело опять в душе его. <…> Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом, и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», — говорил он потом с твердою верой в слова свои» (14, 328).