Скандальный дневник - [19]

В конце концов, карета свернула в поместье, занимавшее площадь в три тысячи акров. Они миновали развалины старого аббатства, в честь которого назвали поместье, проехали по дороге, обсаженной по обеим сторонам деревьями, и приблизились к железным воротам, предварявшим главное здание — увитый плющом особняк из красного кирпича. В окне кареты показались церковь и кладбище, где был похоронен их сын.

По привычке Натан отвернулся в другую сторону. Он бы отдал все на свете — не пожалел даже собственной жизни, — лишь бы избавить Эвелин от страданий.

Но, увы, он никак не мог спасти Роберта. Его смерть и отчаяние Эвелин сломили Натана. У него не было сил бороться со своими страхами и печалями, и это рождало в нем чувство униженности. Ему понадобились месяцы, даже годы, чтобы немного прийти в себя.

Натан взглянул на золотистую голову Эвелин, лежавшую на его груди. Возможно, сейчас ему удастся сделать то, что не получилось тогда, — наладить отношения с женой.

Глава 7

У Эвелин екнуло сердце, когда она впервые за три года переступила порог своего дома. Был час ночи, но, несмотря на позднее время, Бентон тут же возник перед ними, готовый услужить. Он по-прежнему являл собой образец благопристойности — гладко выбритое лицо, безупречный костюм. Кажется, он не особенно удивился, увидев Эвелин, впрочем, даже если бы Земля вдруг сошла со своей орбиты, Бентон остался бы, невозмутим.

— Очень рад вас видеть, миледи. Добро пожаловать домой. — Спасибо, Бентон. Я тоже рада тебя видеть.

— Проводить вас в ваши покои?

Ее покои располагались рядом с покоями Натана, разделенные лишь парой гостиных, поэтому предложение дворецкого вызвало в душе Эвелин легкую панику.

— Нет-нет, — поспешно отказалась она. — Может, здесь есть другие свободные комнаты?

— Она скорее пойдет на смерть, чем поселится так близко от меня, Бентон. Проводи ее в покои рядом с детской…

Эвелин ощутила укол в сердце. В детской умер ее сын.

— Нет! — быстро отклонила она это предложение. Она больше никогда не войдет в эту комнату, и не будет жить рядом с ней. Бентон и Натан посмотрели на нее, и она почувствовала, как у нее задрожала рука. — Я… остановлюсь в своих покоях, Бентон.

— Отлично, мэм. — Он резко развернулся и пошел вперед. Эвелин сердито покосилась на Натана и нехотя последовала за дворецким.

Они миновали главный коридор и гостиные. Путь им освещал канделябр, который Бентон держал в поднятой руке, но даже в таком тусклом свете Эвелин заметила, как оскудела обстановка дома: мебели стало меньше, а та, что осталась, выглядела как-то неухожено. В коридоре стояли две пары сапог — это показалось ей странным, — а на одном столике красовались садок, пара удочек и стопка покоробившихся и пожелтевших газет.

Большой красивый особняк превратился в какой-то постоялый двор!

По счастью, спальня Эвелин нисколько не изменилась: бледно-голубые стены, тяжелые шторы с цветочным рисунком и кровать с балдахином, застеленная затейливо вышитым покрывалом — свадебным подарком ее тетушки. Казалось, никто не заходил в эту комнату с того дня, как она отсюда уехала.

Как только Бентон оставил ее одну, Эвелин рухнула в кресло и закрыла лицо руками, пытаясь успокоить дыхание и не видеть сына в каждом углу комнаты. В памяти невольно возникла жуткая ссора, которая случилась у них с Натаном в этой самой спальне ночью, когда она сказала ему о своем желании уехать в Лондон.

— Не понимаю: ты часами сидишь в темноте и пялишься в окно, ни на что, не обращая внимания. С чего это вдруг ты засобиралась в Лондон? — накинулся он на нее. — Я столько раз пытался до тебя достучаться, Эви, но ты категорически не подпускаешь меня к себе! Ты бродишь по дому как привидение, уклоняешься от обязанностей хозяйки и жены, но при этом хочешь, чтобы я отпустил тебя в Лондон!

— По мне, так лучше сидеть в темноте, чем целыми днями играть в карты, охотиться и распутничать! Согласись, что мы с тобой перестали находить общий язык.

— Нет, не мы, а ты, Эвелин. Хорошо, отправляйся в Лондон! Я буду только рад, если ты уедешь!

Воспоминания нахлынули и накрыли ее с головой. Эвелин встала и вышла на середину комнаты, обхватив себя руками. Чем же заняться? Волнение не даст ей уснуть, а усталость мешает думать.

Она сделала несколько шагов и тяжело села на край кровати. Ее опять трясло — это была внутренняя дрожь, незаметная со стороны. В груди кипела адская смесь из тревоги, растерянности, отвращения и страха.

История, жившая в этих стенах, на каждом шагу напоминала о себе и душила ее. Она просачивалась из-под дверей и заползала в окна, распространяясь, точно кровавое пятно на ковре.

Робби, чудесный малыш! Она вспомнила его смех. Представила, как он бежит к ней, раскинув ручки для равновесия и ставя пухлые ножки мысками внутрь, — так, что его качает из стороны в сторону.

Потом Эвелин вспомнила его кашель — кашель, мучивший его с рождения.

Она опустила голову и закрыла глаза, пытаясь мысленно воссоздать его лицо, которое медленно, но неодолимо стиралось из ее памяти. У него были папины голубые глаза и мамины золотистые волосы. Но как Эвелин ни старалась, она не могла вспомнить его улыбку. Как же он улыбался? Перед ней словно висела густая вуаль, скрывавшая детали. Почему она забыла его улыбку, но с пронзительной ясностью помнила тот день ранней весны, когда холодные дожди, лившие несколько суток подряд, наконец, прекратились и робкие солнечные лучи выманили их на прогулку в сад? Егерь привел туда пару щенков, которых собирался натаскать и потом использовать в качестве охотничьих собак. Робби сел на корточки и вытянул вперед ручонки, подставив их проворным языкам щенков. Он смеялся, но хрипы в его груди терзали сердце Эвелин.