Скандал в семействе Уопшотов - [58]

Утром Каверли, прижимая портфель к груди, как девочки носят свои школьные учебники, поспешил из Атлантик-Сити в международный аэропорт и стал ждать самолета на Запад. Он вспомнил вокзал в Сент-Ботолфсе с его сутолокой приезжающих и отъезжающих, с запахами каменного угля, мастики для пола и уборных, с темным залом ожидания, где какая-то сила словно придавала большую значительность пассажирам, ожидающим прибытия своих поездов. А здесь был этот чертог или дворец, где сквозь стеклянные стены виднеется затянутое тучами небо, где простор и удобство помещений и запах искусственной кожи не только не объединяют, а разобщают пассажиров. По расписанию самолет Каверли должен был вылететь в два часа, но без четверти три пассажиры все еще ждали посадки. Некоторые ворчали, а Кое у кого были номера дневных газет, где сообщалось об аварии реактивного самолета в Колорадо, при которой погибло семьдесят три человека. Может быть, потерпевший аварию самолет был тот самый, которого они ждали? Может быть, это спасло им жизнь? Каверли подошел к справочному бюро, чтобы узнать о своем рейсе. Вопрос был, конечно, законный, однако дежурный диспетчер ответил злобно, как будто, покупая билеты на самолет, человек тем самым обязывался вести себя тише воды, ниже травы и оставаться в полном неведении.

- Произошла задержка, - нехотя сказал диспетчер, - возможно, неполадки с двигателем или же запоздал самолет из Европы, с которым согласован этот рейс. Раньше половины четвертого посадки не будет.

Каверли поблагодарил за любезность и поднялся в бар. В позолоченной рамке справа от двери висел портрет хорошенькой певицы в вечернем туалете - представительницы тех тысяч красавиц, которые ослепительно улыбаются нам с порога ресторанов и обеденных залов гостиниц; но сама певица появится здесь не раньше девяти часов, а сейчас, наверно, спит или несет свое белье в прачечную самообслуживания.

В баре играла джазовая музыка, а буфетчик был в военном мундире. Каверли уселся на табурет и заказам пиво. Мужчина рядом с ним беззаботно покачивался на табурете.

- Куда летите? - спросил он.

- В Денвер.

- Я тоже! - воскликнул незнакомец, хлопнув Каверли по спине. - Я уже три дня лечу в Денвер.

- Правильно, - сказал буфетчик. - Он пропустил уже восемь самолетов. Восемь, да?

- Восемь, - подтвердил незнакомец. - Это потому, что я люблю свою жену. Моя жена в Денвере, и я так сильно люблю ее, что не могу попасть на самолет.

- Для бара это хорошо, - сказал буфетчик.

В полумраке в конце бара двое явных гомосексуалистов с крашеными волосами соломенного цвета пили ром. За одним из столиков завтракала семья и разговаривала на языке рекламы. По-видимому, это была семейная шутка.

- О! - воскликнула мать. - Попробуйте эти ломтики белого мяса айдахской индейки, приправленной для вкуса рибофлавином.

- Я люблю рассыпчатый, хрустящий картофель-фри, - сказал мальчик. Золотисто-коричневый, зажаренный в инфракрасных печах, гарантирующих ваше здоровье, и посыпанный импортной солью.

- Я люблю безукоризненно чистые комнаты отдыха, - сказала девочка, убранные под наблюдением опытной медицинской сестры и в гигиенических целях запечатанные ради нашего комфорта, удобства и душевного спокойствия.

- Курите "Уинстон" и ночью и днем, хороший вкус вы найдете в нем, пропищал малыш, сидевший на высоком стуле. - Сигареты "Уинстон" обладают ароматом.

Темный бар казался произведением искусства, но это произведение искусства явно возникло совершенно независимо от иконографии вселенной. За исключением этикеток на бутылках, там все было незнакомо. Освещение в баре было скрытое, а стены напоминали темные зеркала. Не было ни куска дерева, ни хотя бы серебряного подноса в форме древесного листа, чтобы напомнить Каверли об окружающем мире. Красота единообразия, благодаря которой кажется, что звезда и раковина, море и облака - все создано одной и той же рукой, была утрачена. Музыка смолкла, прерванная объявлением, что начинается посадка на рейс Каверли; Каверли уплатил за пиво и схватил свой портфель. Он зашел в мужской туалет, где кто-то написал на стене нечто в высшей степени человеческое, а затем пошел по длинному коридору мимо светящихся номеров к нужной секции. Никакого самолета еще не было видно, но ни задержка, ни известие об аварии не заставили никого из пассажиров изменить свои планы. Они смирно и покорно стояли там, будто злая администрация аэропорта и правда вместе с билетами продала им смирение и покорность. Пальто у Каверли было для здешнего климата слишком теплое; впрочем, большинство остальных пассажиров прибыли из мест, где было либо холодней, либо теплей, чем здесь. Из репродуктора, висевшего как раз над головой, непрерывно лилась нежная музыка.

- Все будет в порядке, - прошептала рядом с Каверли какая-то старая женщина, обращаясь к еще более старой спутнице. - Это вовсе не опасно. Не опасней, чем поезд. Они ежегодно перевозят миллионы пассажиров. Все будет в порядке.

Женщина постарше не отнимала пальцев, узловатых, как древесный корень, от щек, а в ее глазах был страх смерти. Все вокруг было для нее предвестником смерти - игривые механики в белых комбинезонах, нумерованные взлетно-посадочные полосы, рев подруливающего "Боинга-707". Плакал младенец. Мужчина причесывался гребешком. Предметы и звуки вокруг Каверли как бы сгруппировались в какое-то непреложное утверждение. Такова была жизнь: музыка, страх незнакомой старухи перед смертью, ровное поле аэродрома, а вдали крыши домов.