Скала Таниоса - [20]

Итак, опасность постепенно отступала, и те, у кого имелись сомнения относительно рождения Таниоса и кто считал не в меру дорогой расплату за это галантное приключение, мало-помалу осмелели и начали возвышать голос.

Сперва до сына Ламии не доходил ни один отзвук подобных пересудов, никто не хотел говорить об этом в его присутствии. Как все селяне его возраста, он рос в навязчивом ожидании «саранчи», но не мог и помыслить, что именно его появление на свет навлекло на всех это бедствие. У него было счастливое детство, вполне мирное, чуть капризное, не без излишеств веселого гурманства. Вся деревня видела в нем своего рода живой амулет от всех напастей, и он этим пользовался, знать не зная истинных причин своей избранности.

По мере того как он подрастал, подчас случалось, что какой-нибудь приезжий, видя, как прелестный ребенок носится по закоулкам дворца, по неведению или в силу своей испорченности спрашивал, уж не приходится ли он шейху сынком. Таниос, смеясь, отвечал: «Нет, я — сын Гериоса». Без каких-либо колебаний и не подозревая подвоха.

Видимо, за все эти годы у него не зародилось ни малейшей догадки о собственном происхождении вплоть до того самого дня, проклятого из проклятых дней, когда ему трижды крикнули прямо в лицо:

— Таниос-кишк! Таниос-кишк! Таниос-кишк!

ПРОИСШЕСТВИЕ III СУДЬБА ЗАГОВОРИЛА УСТАМИ СУМАСШЕДШЕГО

Речь мудрого течет сияющим ручьем.

Однако во все времена люди предпочитали для питья воду, истекающую из самых темных пещер.

Надир. «Премудрость погонщика мулов»

I

Место, где сын Ламии находился в тот момент, когда случилось это происшествие, я могу описать вполне точно. С той поры оно мало изменилось. Главная площадь сохранилась в прежнем виде, да и зовется так же — Блата, то есть «мощенная плитами». Свидания назначались не «на площади», а «на Плитах». Так ведется и поныне. Тут же рядом приходская школа, существующая уже три столетия, но хвалиться этим никто и не думает, поскольку дубу, растущему во дворе, что-то около шестисот, а церковь — или по крайней мере самые древние из ее камней — еще вдвое старше.

Сразу за школой — дом кюре. Нашего буну зовут Бутрос, совсем как того, что жил здесь в пору Таниоса; мне было бы приятно сообщить, что речь идет об одном из его потомков, но такое совпадение имен — не более чем игра случая, этих двоих ничто не связывает, не считая разве того, что, если покопаться в генеалогии жителей селения, уже в четвертом колене все окажутся в родстве со всеми.

Мальчишки Кфарийабды и ныне, как тогда, играют под деревом и на площадке перед школой. В те давние годы они носили кумбаз — что-то вроде платья-фартука — и еще колпак: лишь тот, кто гол как сокол, совсем свихнулся или по крайней мере большой оригинал, мог появиться на людях с непокрытой головой, шейф — в этом слове заключалось неприкрытое порицание.

В другом конце площади протекал ручеек, тот самый источник, что бил в естественном гроте, в недрах холма, — речь идет о холме, вершину которого некогда венчал замок. Еще и сегодня невозможно не приостановиться здесь, чтобы полюбоваться его руинами, а в ту пору он, вероятно, представлял собой зрелище малость подавляющее. Мне недавно попалась на глаза гравюра столетней давности, набросок, сделанный английским путешественником и раскрашенный местным сельским художником: обращенный к селению фасадом, замок так сливался со скалой, словно и сам был утесом, возведенным человеческими руками из того же материала, что так и зовется камнем Кфарийабды — твердого, белого, отливающего голубизной.

Говоря о господском жилище, поселяне придумывали для него бесчисленные названия. Отправиться туда значило пойти «в сераль», «на холм», в «верхний дом» и даже «на иголку» — почему так, объясню позже, когда в том будет нужда, однако чаще всего это называлось «в замок» или попросту «наверх». Туда от площади Блата вела лестница с весьма неровными ступенями, это по ней поселяне взбирались, чтобы «увидеть руку шейха».

У самого входа свод грота украшали греческие надписи, словно то был величественный ларец для бесценного, свято хранимого источника, ведь селение некогда построили вокруг него. Ледяная даже в самую знойную пору, вода заполняла воронкообразное углубление на поверхности утеса и, пробежав по нему последние несколько локтей, низвергалась по широкому зубчатому руслу в маленький пруд, чтобы затем оросить несколько окрестных полей. Здесь сельская молодежь с незапамятных времен забавляется, состязаясь в стойкости: кто дольше вытерпит, держа руку в водопаде.

Я сам не единожды испытывал себя так. Пятнадцать секунд способен продержаться любой из сынов Кфарийабды; после тридцати глухая боль от кисти перетекает к локтю, потом достигает плеча, все тело охватывает странное оцепенение, если же пройдет целая минута, почувствуешь, будто рука у тебя отрублена, выломана из сустава, тут уж в любое мгновение рискуешь лишиться чувств — чтобы упорствовать и дальше, нужно быть либо героем, либо безумцем, которому жить надоело.

Во времена Таниоса, чтобы помериться силами, по большей части устраивали единоборство. Двое мальчишек одновременно совали руки в воду, и тому, кто отдернет ее первым, полагалось пропрыгать вокруг плошади на одной ножке. Все деревенские бездельники, толпившиеся в единственной местной харчевне, глазея на игру в «тавлу», или праздно бродившие поблизости, поджидали этого незабываемого зрелища, чтобы, хлопая в ладоши, и подбадривать, и глумливо поддразнивать прыгунов.