Сизифов труд - [47]

– Вот Борович из пятого класса, Михавский из седьмого, Бене из шестого.

Губернатор, человек уже в летах, с приятным лицом, приветствовал всех рукопожатием. Дамы приложили к глазам пенсне и приятно улыбнулись. Одна из них спросила Боровича по-русски:

– Как вам понравилась первая пьеса?

Марцинек не знал, что означает слово «пьеса», но понял, что бы это ни было, здесь, в этом месте, оно ему должно нравиться, и сказал:

– Очень понравилась.

Дама улыбнулась и почтила тем же вопросом недурного собой брюнета из седьмого класса, на что тот ответил с глубоким поклоном:

– Чрезвычайно понравилась.

Остальные дамы ограничились созерцанием подростков. Та же сцена с незначительными вариантами повторилась и в другой ложе, где сидел председатель казенной палаты. Когда раздался второй звонок, Маевский осторожно дал понять гостям, что следует удалиться и занять свои места. Второй водевиль тоже играли с большим подъемом. Когда он кончился, в партер пришел господин Мешочкин, неся две громадные коробки дорогих конфет. Обе коробки он с грацией вручил старшему из гимназистов с просьбой угостить этим подарком от дам и господ из лож всех присутствующих в театре товарищей. Угощаясь прекрасными конфетами, Борович наконец освободился от первого, неприятного впечатления, почувствовал блаженство общения со столь сановными людьми, первую радость от соприкосновения с миром неведомой ему роскоши. Назавтра первейший и язвительнейший остряк в классе Нерадзкий во время перемены, перед самым приходом инспектора, обращаясь в пространство, насмешливо произнес:

– Говорят, мартышка была вчера в театре? Сидела в ложе? Вкусные были конфетки?

Марцин поднялся из-за парты и, повернувшись к Нерадзкому, гордо и хмуро глянул ему в глаза. Несколько мгновений спустя появился инспектор, преподававший русский язык. Он приветствовал Боровича такой дружелюбной улыбкой, что все в классе почувствовали в глубине сердца зависть и искреннее раскаяние, что без всяких, собственно, причин не пошли в русский театр. В тот же день, после уроков, Забельский попросил Марцинека отнести к нему на квартиру тетради с сочинениями пятого класса. Дома инспектор принял Боровича весьма гостеприимно. Он усадил его в своем уютном кабинете на мягкий диван, показал ему альбомы с прекрасными снимками, коллекцию превосходных гравюр, иллюстрированные издания, свои книги и даже беспорядочную коллекцию различных монет. Его симпатии к Марцинеку дошли до того, что он даже стал угощать юношу папиросами. Когда же тот, опасаясь ловушки, бесстыдно принялся уверять, что не курит, инспектор приказал принести пирожные, которыми и угостил своего нового любимца. При этом он много говорил о недоверии, которое оказывают ему ученики пятого класса, жаловался, что ни один из них его не навещает, никто не зайдет, чтобы открыто, по-братски побеседовать о том, чего желает молодежь, что ее удручает, каковы ее чаяния и цели. К концу визита Борович уже любил инспектора со всем жаром, который горит в юношеской душе, жаждущей духовного руководителя.

Доброта начальника пробудила в нем самую горячую благодарность. Он решил приложить все усилия, чтобы весь пятый класс проникся его чувствами. Мысленно он уже строил всякие планы, представлял себе, как они всем классом будут ходить к инспектору, какие будут вести разговоры.

Вид изящно обставленного кабинета вызывал в нем умиление, его самолюбие было польщено, в душе царило блаженное смятение. Уходя, он уже мечтал о следующем визите. С гордостью поглядывал на прохожих, словно взглядом стремился оповестить их, что он на короткой ноге со столь всемогущей в стенах гимназии личностью.

С этих пор Марцинек Борович стал частым, почти постоянным гостем инспектора Забельского.

XII

Невыносимый зной последних дней августа пылал над холмистой округой. Жара охватила поля, высасывала влажные луга и достигла самых тенистых тайников леса. Страда уже закончилась, и все обозримое пространство спало в этом тепле непробудным сном.

Кругом, поблескивая щетиной ровно срезанных стеблей, тянулась желтовато-серая стерня. Кое-где золотилась полоска льна, чернели копенки клевера или грядки картофеля с вянущей ботвой. Теперь, среди оголенных полей, более явственно, чем обычно, виднелось белое полотно шоссе. Исчезая за ближним пригорком, словно внезапно обрываясь в чистом поле, оно появлялось дальше в виде ровной, резкой линии, делящей плоскость надвое, пряталось в зарослях и снова извивалось ужом в беспредельной дали, под голубоватой полоской леса у самого края горизонта.

По обочине ровным шагом шел Ендрусь Радек. Он был одет в гимназический мундир, на голове фуражка со скрещенными пальмовыми листьями, за спиной ранец, в руке палка. Плохо было идти в такую жару. Сапоги были у него яловые, подкованные, купленные в свое время на рынке. Голенища и до последней минуты не удалось зачернить. Зато головки и каблуки Ендрек тщательно начистил ваксой собственной выделки, состряпанной из молока и мелко толченого угля. Плохая это была вакса, сапог был без блеска, и проклятая желтизна просвечивала из-под черной краски, особенно между головкой и подошвой. Стремясь придать сапогам хоть какую-нибудь форму, Ендрек напихал в носки соломы и обернул ноги огромными портянками. Головки благодаря этому казались не такими широкими, но зато ноги невероятно болели, особенно в пути. Несносные голенища прятались под парусиновыми штанами. Мундир у Радека был дрянной, сшитый из перекрашенного в синий цвет армяка. Вместо серебряного галуна воротник был обшит самой обыкновенной бумажной тесемкой по копейке за локоть. Плоские пуговицы этого мундира потерлись и не сверкали серебряным блеском.