Сизиф - [24]

Тиро была беременна двойней и с торжеством прошептала ему на ухо, что отцом является хотя и не сам Посейдон, но вполне достойный речной бог Энипей. На самом деле случившееся было еще более ошеломляющим, но этого она не могла открыть даже шепотом, даже ему. Однако совсем иное утверждала злобная молва. Упорствуя в своих вымыслах и с презрением пренебрегая последовательностью событий, люди во всех подробностях описывали, как Сизиф ходил в Дельфы, чтобы узнать, каким способом ему погубить брата и соперника; как было ему объявлено, что Салмонея убьют близнецы, рожденные его дочерью от Сизифа; как он, Сизиф, нисколько не поколебался соблазнить собственную племянницу; и как теперь незаконнорожденные разбойники, едва покинув материнское чрево, разделаются с дедом и проложат дорогу тирану. Но самым зловещим были новые доверительные отношения Тиро с мачехой и тень растерянности, вдруг ни с того ни с сего мелькавшая во взгляде девочки.

На некоторое время Сизиф почувствовал себя беспомощным. Сколь жестоким ни казалось вмешательство в их жизнь местного божества, роль, которую люди собирались отвести ему, была еще ужаснее. У него не поворачивался язык обсуждать с Тиро обстоятельства ее сверхъестественной связи или будущее полубожественного потомства, но уверенность, с которой другим соблазнителем девушки сразу же назвали его, не оставляла никакой надежды отыскать кого-то третьего. В конце концов, город был не так уж велик, и утаить такого рода происшествия никогда не удавалось. Он уже ловил себя на том, что непроизвольно встряхивает головой, надеясь отогнать этот мучительный сон, — таким глубоким было его отчаяние. Но облегчения не наступало, все оставалось по-прежнему, Тиро готовилась рожать.

Два противоположных чувства вели торопливую борьбу в ее сердце: выношенная в годы сиротства вера в избранничество, отрада, которую обещало ей участие и покровительство высших сил, каким бы смутным ни было реальное воспоминание о случившемся: и вполне ощутимая, ежедневная, всепрощающая материнская забота, по которой она так истосковалась и которой ее внезапно окружила мачеха, не такая, оказывается, сердитая, не такая холодная, как представлялось.

Что, в сущности, предлагал ей бог, запретивший разглашать их связь и с тех пор не дававший о себе знать? С трудом сохраняемую надежду на то, что он не оставит будущим попечительством своих отпрысков и их мать, и вполне очевидное, беспощадное презрение сородичей. С другой стороны, нежное участие Сидеро, отчужденность которой от семьи напоминала ее собственную незавидную судьбу, обещало прощение греха, прочное заступничество и полную ясность. Надо было только потревожить воображение и представить себе, что в дымном, радужном эпизоде во время купания в ручье, принесшем ей короткую боль и столь же короткое наслаждение, принял участие ее прежний друг и опекун, который, напротив, оказался не так уж добр и бескорыстен. Но как раз воображение-то было, может быть, самым сильным ее свойством.

Сизифа вывел из оцепенения страх за Тиро, которую могли окончательно сбить с толку коварство обозленной женщины, решившей, видимо, устранить последнего соперника с дороги мужа, и повисший над Лариссой смрад клеветы. Он решил поговорить с отцом, чтобы склонить того простым царским волеизъявлением положить конец сплетне и приструнить Сидеро. Но тот отмахнулся от опасений Сизифа, и это было еще самым благоприятным исходом, так как даже имя Тиро, может быть, впервые и таким прискорбным образом обратившей на себя внимание деда, вызывало его раздражение. Сизиф не находил себе места, ему уже хотелось позабыть обо всем и бежать куда глаза глядят. Что его еще удерживало, так это неразрешенные отношения с безвестной девушкой. Он больше не искал с ней встречи, боясь прочитать в ее взгляде окончательный приговор. И прежде в ее присутствии почва теряла под его ногами устойчивость. Хотя сейчас он многое отдал бы, чтобы вернуть дни, предшествовавшие его паломничеству в Дельфы. Ему казалось, что он сумел бы справиться с волнением и преодолеть страх перед отказом. Однако теперь земля не просто колебалась — она превратилась в грязный студень и оползала от любого движения, которое он решался хотя бы помыслить.

Увидел он ее там, где менее всего ожидал, — у ворот собственного двора, в очереди горожан, которая выстраивалась каждый день у царского дома. Люди приходили к Эолу за советом, пожаловаться на притеснения соседей или на тяжкое житье и попросить отсрочки для уплаты подати, а то и просто лишний раз выказать царю уважение и благодарность за ту или иную заботу. Чаще всего отец встречал подданных сам, иногда эту обязанность исполняли сыновья или старший раб и управляющий, седой критянин Сулид, живущий в доме с незапамятных времен. Но в этот раз ворота оставались запертыми, и не похоже было, чтобы кто-то собирался принять просителей. Эол с царицей гостили у сына в соседней Магнесии, куда их потянули не только торговые морские интересы, а и желание хоть на время отвлечься от тягостных домашних дел. Но перед отъездом царь, как видно, забыл предупредить Сулида о просьбе Сизифа избавить его на время от этих встреч с народом. Раздосадованный, он бегом спустился с галереи и направился было к дальней постройке управляющего, но внезапно остановился и повернул обратно, стараясь ступать твердо и удержать дрожь в коленях. Усевшись на квадратный камень, уложенный в центре двора, он свистнул рабам, опорожнявшим в зарытые в землю огромные кувшины мешки с зерном, и показал им на ворота.