Сижу на нарах - [8]

Вконец освинело умишко.

Пришло бы из детства письмишко.

Хотя бы — единая строчка, —

три радужных слова и точка,

примерно, таких очертаний:

«Вернитесь, довольно скитаний».

1968

«Из черепа великого поэта…»

Из черепа великого поэта

я пил вино, скучая при свечах.

И терпкое, как смерть, кощунство это

ласкало кровь! И пенилось в очах.

И не было со мною в этот вечер

ни суеты, ни слез минувших лет.

Текли стихи, и оплывали свечи,

и гениальность излучала свет.

1978

«Она на нем, прокисшем, виснет…»

Она на нем, прокисшем, виснет,

хотя и сознает, что он — не то…

Так на пожаре, вместо жизни

порой спасают… старое пальто.

1970

Белая горячка

Вот он связан, кусается,

в жилах пенится злость!

Посмотри-ка, красавица,

что с любимым стряслось.

В лимузине катал тебя,

мед стекал по усам.

Мог он беды отталкивать

без помощников, сам.

Жил поющий — не ноющий,

знал и этак, и так,

а теперь, как беспомощный,

подорвавшийся танк.

На графинчике с корочкой

занесло — и в кювет!

«Ну и пусть себе корчится!»

прозвучало в ответ.

«Помоги ему… кончится», —

снизошла ее мать.

А красавица морщится:

«Толку — ногти ломать!»

1970

«А в декабре все не было зимы…»

А в декабре все не было зимы.

И на асфальте белые окурки

за пять шагов разглядывали мы…

Отягощали ватные тужурки

сердца и плечи молодых людей.

И с отвращением воды касались чайки.

И вместо снега — высевки дождей

собак и горьких пьяниц помечали.

Все остальное пряталось: в дома,

под зонтики, под крыши лимузинов,

под крылышко унылое ума,

под стеклышко кафе иль магазина.

А я — среди собак и забулдыг —

не прятался, поскольку боль постиг.

1960–1984

«Стала рожа шире тела…»

Стала рожа шире тела,

шире задницы… Ну, что ж.

«Потолстел!» — гнусавит Стелла.

«Пополнел!» — гундосит Жорж.

— Да, братишки, — отвечаю, —

что поделать — разнесло.

Может, в Африку отчалить,

сбросить парочку кило?

Может, петельку накинуть?

Может, в водочке сгореть?

В брюхо ножик сунуть-вынуть,

чтобы, значит, похудеть?

Вот какое, братцы, дело, —

не влезаю в макинтош…

Извините, тетя Стелла,

не судите, дядя Жорж.

1969

«Стол из елового обрубка…»

Стол из елового обрубка.

Прозрачны рюмки-пузыри.

В моих зубах для форса — трубка,

в ней полыхает жар зари!

Качает музыка сознанье,

шипят в сосудах спирт и кровь.

Помоевидное лобзанье

пророчит чистую любовь.

Ложусь на черные простынки

и реагирую на твой

неженский лоб в тоске косынки,

на свой хотимец нулевой…

1965

«В электрическом поезде…»

В электрическом поезде

мы сидели вдвоем.

Что ты, золотко, роешься

в чемодане моем?

Я не пьян, паразитка ты,

я ужасно не пьян.

Шоколадною плиткою

сладок мой чемодан.

В неотправленном поезде,

угодившем в тупик,

я, раздетый до пояса,

в твою тайну проник.

У тебя зубы черные,

хищный ежится рот.

Слышу: вышла в уборную,

ткань газетную рвет.

Ах, репейник меж рельсами,

ах, бурьян между ног…

Я любил тебя весело,

как, по-моему, мог.

Дура, дура, не ценишь ты

моей лютой тоски.

В чемодане — не денежки,

в чемодане — стишки.

В чемодане бумажечки,

не в чернилах — в крови.

Моя злая фуражечка

набекрень — до брови!

Я нахмурился здорово,

ненавижу тупиц.

Связь тончайшая порвана

двух сомнительных лиц.

В неотправленном поезде

день и ночь — от и до.

Может, Богу помолимся?

Друг за друга? А — что?!

1965–1991

«Я тебя увидел в ветхом шелке…»

Я тебя увидел в ветхом шелке,

постаревшую, почти — другую…

Черный хлеб горбатился в кошелке,

глаз бутылки полыхал, ликуя!

Лик твой был совсем уже неженским

непогоды лик, травы в снегу,

лик тоски вселенско-деревенской,

лик луча, согнутого в дугу.

… Подойти? Испорченные руки —

приласкать? Кошелку поднести?

Но — очнулся! Все вы, бабы, суки.

Пусто в сердце. Холодно в груди.

1961–1983

«Домик больничный…»

Домик больничный,

бел персонаж.

Рублик наличный,

рублик, да — наш!

Дай твою руку.

Съешь поцелуй.

Чуешь разлуку?

Семечки клюй.

В сумке оплечной

фляжка вина…

Сумрак сердечный,

сгинь, сатана!

1968

«Божьих пташек непонятный лепет…»

Божьих пташек непонятный лепет.

Клетка жизни. Семечки любви.

Нет, с небес, как овдовевший лебедь,

я не кинусь камнем — не зови…

До свиданья, старые калоши,

мне обидно, если вы — насквозь,

если вы, отяжелев под ношей,

иногда затопаете врозь.

Неизбежно звонкие долины

прорастут железною травой.

Пито всё, помимо гуталина:

от тоски и до воды живой.

Все постыло, даже то, что мило.

До свиданья, рожицы страниц!

Не вино мне сердце истомило, —

лепет непонятный божьих птиц.

1961

«Пляшет пьяница на углу…»

Пляшет пьяница на углу,

а мороз ему — пьет скулу.

Пальцы черные бьет трясца.

Пляшет пьяница — нет лица.

А прохожие мчат в мечты:

съесть цыпленка, лизнуть звезды…

Как живую боль, как копилку слез,

огибает пьяницу скорый пес!

Пес летит сквозь день, как весны стрела.

Пляшет пьяница, не найдет угла.

… Этот старый сон я смотрю в себе,

будто слышу звон по лихой судьбе.

1961

«Конкретно я любил Любашу…»

Конкретно я любил Любашу,

абстрактно я любил Анюту.

Я иногда любимых спрашивал:

а с кем я спать сегодня буду?

Любаша скидывала кофточку,

ложилась плотно, как в могилу.

Анюта сбрасывала крылышки…

Анюты не существовало.

1960

«Вокруг избы — толпа бродячих сосен…»

Вокруг избы — толпа бродячих сосен:

вот этой, вроде, не было вчера,

а та была моложе на пять вёсен,

на третьей — горб, там, где была дыра.

Смотрю в окно из жалкого жилища.

Куда меня под старость занесло?

Затем пою: «Он счастия не ищет,