Сижу на нарах - [6]

1960-е

«В тишине шуршала мышь…»

В тишине шуршала мышь.

Хан чесался. Тохтамыш.

Хан чесался потому,

что неможилось ему.

А неможилось ему,

потому что съел хурму

слишком свежую, пожалуй, —

хан не ел товар лежалый.

На лице его печаль,

как кисейная вуаль.

Говорит ему один:

— Не печалься, господин.

Финик съешь, откушай фигу.

Поспособствуй ханству, игу, —

наше иго — это ж благо!

То ли будет в век ГУЛАГа.

…Ночь пришла. Советник скис.

Тохтамыш испил кумыс.

На носу сидела вошь, —

на, понюхай и положь.

1992

«Удивительное дело…»

Удивительное дело,

до чего капризно тело:

то понос его прохватит,

то надуется гнойник

где-нибудь внизу и сзади,

то, глядишь, запор возник.

Хрустнет кость, лишай стригучий

заведется на башке,

то закружишься в падучей,

лопнет жилка на виске.

…Ускоряясь, мчится тело,

в землю-матушку спеша.

И, смотря на это дело,

думу думает душа.

1960-е

«Мы сидели чинно в парке…»

Мы сидели чинно в парке,

ели пряники, молчали.

Пароход шипел и харкал

ниже парка — на причале.

Кто-то ерзал на гармошке

упоительно и тошно.

На деревьях пели кошки

одиноко и тревожно.

А на пристани у кассы

мы расстались, как на сцене.

Ели пряники напрасно —

без идеи и без цели.

Пароход затем отчалил,

увозя твою прическу.

Я остался на причале —

молодой и трезвый в доску!

1957

В общежитии

Сосед приходит и садится на кровать,

и начинает сразу яростно зевать.

Четыре гаврика играют в домино.

«А за окном, — поют, — совсем уже темно!»

Два местных франта собираются на пляс.

Заочник Вася в математике погряз.

Приходит пьяненький, ложится на кровать

и начинает потихоньку завывать.

Один игрок сказал другому: «Эх ты, брат!»

Одели франты свой торжественный наряд.

Другой игрок сказал, подумав: «Эх ты, друг!»

И оторвал заочник голову от рук.

…В окне действительно становится темно.

Друзья все медленней играют в домино.

Приходит пьяненький, ныряет под кровать

и начинает тихо-мирно горевать.

1960-е

«Ребенок вымочил усы…»

Ребенок вымочил усы

на дождесеющей погоде…

И две ладони, как весы, —

как балансировали вроде.

Ребенок жалобно икал,

Он тонок был и хил, и гнулся.

Он сорок лет себя искал

и, не найдя, назад вернулся.

Стоит в осеннем мандраже,

дрожит, поддерживая брюки.

И не берут его уже

ни на руки, ни на поруки.

И никому до пьяных глаз

ни дела нет, ни интереса.

А век возносит к звездам нас,

голубоватый от прогресса!

1957

«Не хороший я, не плохой…»

Не хороший я, не плохой, —

просто был в этот вечер пьян…

Потерял меня пароход,

обронил меня в океан.

Окунулся я и смотрю:

спит зеленая тишина.

На полотнищах моих брюк

рыба светится, как луна.

В волосах сидит существо,

молча лапками шебаршит.

Из друзей моих — никого,

хоть бы жалостный какой жид.

Ни ларька вокруг, ни столба,

дно заросшее — нет пути.

Значит, всплыть уже — не судьба?

Значит, пропадом пропади?

…Пусть воды вокруг — толщина,

лишь бы, Господи, тишина,

тишина вокруг и покой…

Изумительный я какой.

1957

«Я, конечно, счастливее вас…»

Я, конечно, счастливее вас.

Не верите? Но это так.

У меня бельмо поразило глаз,

но у меня — не рак.

Меня жена разлюбила, но —

не ее сестра.

Мои стихи, говорят, говно,

но так говорили вчера.

И, если я не красив с лица, —

милей меня кенгуру…

Итак, материя не имеет конца,

а я возьму и помру.

1960-е

«А есть еще такая версия…»

А есть еще такая версия, —

что лучше уж — ходить по лезвию

в обнимку с Нинкой и Егоркою —

пить беспробудно с ними горькую,

чем возлежать на самомнении

и ждать, — когда пропустят в гении…

А есть еще такая басенка, —

что не напрасно с Нинкой квасим мы,

что нам за это поведение

на небе будет — снисхождение,

а то и вовсе — премиальные…

Раз уж такие гениальные.

1969–1991

«Я двигаюсь, чужой и некрасивый…»

Я двигаюсь, чужой и некрасивый,

с ноздрей моих спадают слезы-капли.

Я таю на глазах, ночной и сивый,

но все еще дышу и мыслю как бы.

Среди брюнетов нет мне в мире места.

И девушки меня не любят вовсе,

хоть где-то среди них моя невеста,

которой от рожденья — семью восемь.

Я двигаюсь торжественно и хмуро,

исследую карманы куцей куртки…

Когда-нибудь придет ко мне культура

и выметет из комнаты окурки.

1965–1991

«Все жиже кровь моя. Все гуще…»

Все жиже кровь моя. Все гуще —

у жирнобедренных владык.

Мой флаг беспечности приспущен:

недорасцвел — уже поник.

Под небом фыркают машины,

как стая загнанных собак.

Ножные сплющились пружины

упругих мышц. Костяк обмяк.

В толпе зевак — жена и дети.

Они меня не узнают.

И выход только в пистолете,

но мне его не выдают.

Все жиже время. Явь жестока.

Надежды юности — мертвы.

…Глядит Всевидящее Око

равно на всех — из синевы.

1960–1991

«Стану я, как гриб морской…»

Стану я, как гриб морской, —

сморщенный и кисловатый.

Ты придешь ко мне с тоской

в пальтеце, подбитом ватой,

У тебя ли нелады

с грозным мужем — злым и южным.

Чистым спиртом без воды

мы его помянем дружно.

Тяжела ты, как земля,

не снести тебя, родная.

Глянь в окошко: вот — поля,

вот причесочка лесная…

Там — асфальт, а тут — уют:

канделябры, «Антидюринг».

А за стенкой — водку пьют,

пьют, как будто перед бурей!

1960

«У человека голова и руки…»

У человека голова и руки,

он производит формулы и звуки.

Он строит башни, протыкает небо.

А мне бы, граждане… приткнуться — где бы?

В пустом троллейбусе, как спичка в коробке,

сквозь ночь, как белая монетка в кулаке,

я пробираюсь в глубь своей мечты —