Сижу на нарах - [9]

ему бы только — тихо и тепло…»

Чужие бродят шорохи по дому,

чужая стены пропитала вонь.

И только печь желанна и знакома:

в ней тот же Бог, в ней тот же дух — Огонь.

1992

«Я люблю самолеты неба…»

Я люблю самолеты неба,

я люблю их тела тугие.

Я давно уже трезвым не был, —

это счастье носят другие.

Я люблю самолеты, мощь их,

я люблю пилотов надежных,

потому что в живые мощи

превратился мой храм безбожный.

Я люблю самолеты… Враки!

Не люблю я этих уродов.

Пусть простит меня Коккинаки,

уж такой я есть от природы.

1960

«Оттолкнуло ветром от вагона…»

Оттолкнуло ветром от вагона!

Одолжи мне, Боже, пять минут…

Человек скорбящий — вне закона

рьяные растопчут, в пыль вомнут.

Поезд отправляется. Соколики,

до свиданья! Можно подымить?

В ресторане мраморные столики

не хотят нетрезвого кормить.

В подворотне наведу румянец —

водочкой шарахну по щеке!

Поезд, как паршивый иностранец

на чужом лопочет языке…

1960

Февральские стихи

Февраль. Холодные стихи.

Слова, подтаяв, ждут доводки.

Давай серьезно, без хи-хи

сегодня выпьем белой водки.

Прозрачной, страшной, как любовь,

берущей за душу, как песня!

Февраль, стихи — огрызки слов.

Идей заиндевевших плесень,

труха осклизлая идей…

И ложь в зубах: «Люблю… лю-дей…»

1983

Марина

Мир виньеток, вкус миндальный

разутюжила,

над альбомами — как бомбовоз!

Муза мужества… была замужнею?

не верю, не всерьез!

Демоном вокруг поэзии

и чтоб — бабьё?

Рифмочек стальные лезвия

у нее.

Древнее искусство — стоп:

женщина, как пуля в лоб!

И вздрогнул я… И, как болячка,

ее талант терзал мне грудь,

покуда белая горячка

не подсказала: трезвым будь.

Достойна трезвого внимания

Марина — слов гигантомания.

Словами загнанная в гроб,

живи, Марина, вечно чтоб!

Живи, Цветаева Марина,

слов голубая балерина…

Пускай летят из пустоты

тебе на гроб слова-цветы!

1967

После третьей

У каждой клеточки проблема:

быть или пить?

Вот он вопрос!

Терзаясь перед сей дилеммой,

я по колено в землю врос, —

то бишь в долги. Вот незадача…

А был бы, скажем, я — француз

без комсомольских нудных качеств,

чихал бы я на сей конфуз.

Я слов крысиные хвосты

жевал бы мягкими зубами.

О, дней порожние листы, —

в сортир их, в урну, в быт на БАМе!

…У каждой клеточки тоска

по выходкам, движеньям бравым!

Переплывай меня, река,

когда я стану сплошь дырявым.

1961–1971

«По улице билетиком лететь…»

По улице билетиком лететь —

автобусным!

И — выпить не хотеть?!

Какой кристалл,

какой мужик — алмаз!

Про ангела с него списать рассказ.

…А мы сегодня — в баньку, так и быть.

А мы из шаек пиво будем пить.

Настолько мы сегодня хороши!

Какие — вдоль панели — виражи,

какие в переулке антраша…

Шмяк! —

то мочалкой выпала душа.

И, как обмылок, сердце в лужу —

шлеп!

И — хорошо. И — кепочку на лоб.

1975

«Я помню май, надтреснутую почку…»

Я помню май, надтреснутую почку,

глаза, расплавленные мукой…

Но каждый умирает в одиночку.

(Наедине с большой зеленой мухой).

Сижу теперь и слов слежу мерцанье

за кружкой пива, как за кружкой дыма.

Я пью печаль, но чаще — мирозданье,

влиявшее, как шум, на нелюдима.

1990, Сахалин

«И вот пришел полураспад…»

И вот пришел полураспад.

Был — динамит!

А стал пузат.

Как бы надут.

В окно сквозит.

Надут эпохой. Новью сыт.

Пришел сосед. Общаться рад.

Принес. Разлили.

«Вздрогнем, брат!»

И снова — в дверь. Как серый дым.

Вошел святым. Ушел седым.

Влетел комар. Свершивший Путь —

предзимний: кожу не проткнуть.

И любопытная вода

из крана

с шумом —

в бездну рта.

1990

«Только бы речь не шла…»

Только бы речь не шла

о том, что мы загрустили.

У моего калеки-стола

не может быть кабинетной пыли!

Бывает пишу стихи на Неве,

на парапете ночей белых.

Бывает, что в круглой моей голове

город горбится телом,

съеживается эмбрионом невзрачным,

будто в банке с рассолом прозрачным

Ленинград…

Детства пятнадцать копеек на трамвай:

садись и в неведомое сквози-уплывай! —

туда, где из вьюги улыбаются волки,

где спят курганы икры и мяса,

туда, где синеют разливы водки,

рыжеют болота хлебного кваса…

1965–1991

«Веточки бронхов пухнут в зловонии…»

Веточки бронхов пухнут в зловонии.

Легкие нежно трепещут в агонии.

Вы меня здорово сказкой надули:

ложь! Ничего, кроме вкрадчивой пули.

Пуля вошла, осмотрелась сверляще…

В шестиугольный кутаюсь ящик.

Врете! Я жил бесподобно! Богато!

Небо в моих голубело палатах.

Пол мой сверкал непрохоженым снегом,

ложе дышало некошеной негой.

Но — задушили меня провода:

радио-теле-белиберда.

Перекусила мой стих, мою власть —

черная челюсть — газетная пасть!

1965

Жалобы диссидента

А. И. Павловскому

Враги ушли. Со сцены — в Лету.

Каких теперь свергать князей?

Со власть имущими поэту

не по пути. Долой друзей?

Какой теперь держать экзамен?

Быть верноподданным — позор.

Поэт обязан партизанить,

скрипеть зубами, хмурить взор.

Ах, боже мой, какая скука —

свергать одних, затем других…

Куда прелестней — дождь иль вьюга

деяний наших лжеблагих.

1991

«Вновь отпылала заря…»

Вновь отпылала заря.

Смутному голосу внемлю:

«Боже, верни нам царя,

выручи русскую землю!»

Шум этой жизни и гам

я в своем сердце смиряю.

Молча к разбитым ногам

вновь кандалы примеряю.

Ночь на дворе, как стена.

Темень, как камень, недвижна.

Слышно, как дышит страна.

Все еще дышит… Чуть слышно.

1992

«Мне ваши гимны и рулады…»

Мне ваши гимны и рулады

проели душеньку, как моль.

Откуда вы, ребяты-хваты,