Сияние «жеможаха» - [68]

Фима услышал: «Четыре часа!» – и его сердце отчаянно, восторженно забилось. Мать продолжала вопить, офицер разговаривал с Фридой, старшей дочкой Цили и Фиминой сестрой, он ей втолковывал, что надо взять много еды и тёплых вещей, пятьдесят килограммов на человека, впереди трудная дорога. Циля побежала к соседям, вернулась и стала кричать военным: «Почему не выселяют Фогелей?! Фогель бухгалтер в администрации, поэтому его не выселяют? А его Сара – шлюха, Исаак Моисеевич лечил её от сифилиса! Почему Сару не выселяют?»

Сару действительно не выселяли. Было непонятно, почему к кому-то стучали в дверь, выгоняли из дома, а к кому-то не стучали. Почему трясущегося от ужаса Мойшу Фогеля оставили в кирпичном особняке стиля ампир на обсаженной липами улице, а семью врача Соловейчика собрались грузить в зарешёченный вагон и везти на север? Почему польскую уборщицу Варвару Адамовну Панюк, которая мыла горкомовские уборные, решили отправить в посёлок посреди дремучего леса? Была ли она врагиней трудящихся масс? Павел Котов не мог ответить на эти вопросы, терялся в догадках. Были очевидны странность и отсутствие логики судьбоносных решений, принимавшихся на высшем космическом уровне. Зачем понадобилось увозить из кишащего проститутками Бреста опытного специалиста-венеролога, знал лишь Лаврентий Павлович Берия. Наверно, потому, что у него был свой врачебный кабинет, – вот и Циля кричала, что как только Зыгмунтовскую переименовали в Карла Маркса, надо было прикрывать лавочку и уходить в поликлинику, в городской диспансер. Что касается лейтенанта Жорова, то тёмные стороны бытия и загадки вселенной его совершенно не интересовали. Ему для комфортного существования нужен был приказ. Он не любил рассуждать.

Депортация жителей Западной Белоруссии проходила в кратчайшие сроки, конвоя не хватало, в два часа, конечно, никто не укладывался. Не было достаточно телег для транспортировки выкорчеванных белорусских помещиков, жидовских капиталистов, польских воевод и их ближайших коллег по работе.

Фима имел в своём распоряжении целую вечность – четыре часа! Задыхаясь, он бежал в злачный район Бреста, на Белостокскую улицу к пани Пшепюрке. Это была молодая недорогая проститутка, на Фимин взгляд, невероятно привлекательная, с длинными тонкими руками, короткими кудрями, нежной улыбкой. Фима видел её несколько раз в отцовском кабинете, они обменивались взглядами, но ни разу не говорили. Фима был у папы на посылках – бегал в аптеку, в лабораторию, на рынок за селёдкой. У входа в смотровую, куда Фиму, естественно, не пускали, висели тяжёлые шторы. Тщедушный Фима прятался за малиновым бархатом и смотрел на папиных пациенток. Стуча каблучками, женщины вплывали к Исааку Моисеевичу, что-то объясняли, потом было затишье, шелест одежды и грузные шаги пузатого врача. Этот таинственный шелест мутил Фимин разум и напрягал чубчик.

За пани Пшепюркой Фима однажды покрался и таким образом выведал, где она обретается. Пани видела, что сын врача следует за ней короткими перебежками, она оборачивалась, а Фима прятался за будки, киоски и деревья.

Фима был по уши влюблён в очаровательную и совершенно недосягаемую пани Пшепюрку. Она была недосягаема по двум причинам. Во-первых, по молодости лет Фима не совсем понимал, что именно надо «в таких случаях» делать своим, как мать его называла, чубчиком. Во вторых, у него не было денег. Поняв, что семью переселяют, что впереди трагическая неизвестность, Фима решил надавить на жалость и попросить пани «сделать это» так, по доброте душевной, или авансом – кто знает, может, на новом месте он разбогатеет и вернётся в Брест с деньгами и подарками.

Из уважения к Исааку Моисеевичу милая Пшепюрка подробно объяснила юному Соловейчику, что надо делать чубчиком и что не надо. Она пожелала ему вернуться толстым, богатым, щедрым и не забывать её доброту.

Соловейчиков забрали только на следующий день, они успели сложить необходимые вещи, купили мешок муки, мешок фасоли. Исаак Моисеевич в чёрном сюртуке и шляпе тяжело шагал рядом с телегой, в одной руке у него был забитый лекарствами чемодан, в другой – узел с молитвенником, субботним подсвечником и некоторыми семейными реликвиями, а именно: графином для водки, серебряным подстаканником и коробочкой с золотыми запонками отца.

Начальник агентуры по расследованию тайного убоя скота, один из вдохновителей брестского погрома 1937 года пан Зацепка не хотел ехать в одном вагоне с жидовским семейством. В своё время пан Зацепка выступал в парламенте с пламенной речью, призывая запретить жидам ритуальный убой, потому что он не такой гуманный, как убой христианский. На кошерный убой ввели ограничения. Тогда резники стали тихонько водить коров в рощицу, за кладбище, там перерезали им горло длинным ножом, правильно сливали кровь и разносили нелегальное мясо по домам. Пану Зацепке давали взятку, он брал её, но жалость к скотине, которую всё-таки сначала надо бить по голове, а потом уже резать, брала верх, и звенели разбитые стёкла, сыпался жемчуг, сорванный с нежных шеек, с толстых морщинистых шей.

Соловейчики никого не резали, но под ненавидящим взглядом Зацепки существенно уменьшались в размерах. Пана Зацепку погрузили в соседний вагон, там же по воле судьбы оказался пан Тадеуш Добровольский, учитель музыки, который после погрома за свой счёт вставил новые стёкла в десяток еврейских домов. К Соловейчикам поместили множество разнообразных угнетателей трудящихся масс, пищали младенцы, охали старики. Конвой закидывал в вагоны мешки, чемоданы. Офицер Котов следил за отправкой эшелона.