Сияние «жеможаха» - [64]

За Евграфом Котовым водились странности. Иногда он напивался до умопомрачения, приходил к усадьбе и падал в снег, в слякоть. Алиенора его поднимала, просила пойти «домой». Секретарь шатался и не мог сам идти. Алиенора не знала, где живёт Акулька, сжалившись, приглашала его проспаться к Савиным. Паша делал знаки бросить отца – пусть сдохнет под забором, но она тащила Акульку в дом:

– Евграф Степанович, возьмите себя в руки, вы замёрзнете, вставайте.

– А ты со мной ляжешь?

– Конечно лягу!

Акулька удовлетворённо зарывался в грязь, как жаба.

– Евграф Степанович, вставайте!

– А ты со мной ляжешь?

– Ну не на землю же я с вами лягу!

Акулька еле вставал и, цепляясь за Алиенору, заплетающимися ногами шёл к Савиным. Его тошнило, он дул в штаны. Паша с отвращением смотрел, как мать убирает за секретарём-буревестником. Проспавшись, отец уходил.

Однажды Паша застукал отца за странным занятием – проспавшись, тот ушёл не сразу, зачем-то полез наверх к Алиеноре, хотя её там не было. Паша, как разведчик, последовал за ним. Сначала Акулька взял со стола бумажку, что-то написал на ней и, встав на табуретку, засунул за икону в красном углу. Потом подошёл к маминой кровати, постоял в нерешительности и тихо лёг на бочок, поджав коленки. Паша кашлянул, отец вскочил и вышел.

Паша отодвинул икону, достал сложенную бумажку, развернул и с изумлением прочитал словцо из трёх букв, записанное в разных падежах. Зачем Акульке понадобилось склонять матерное слово и прятать эту записку за «Умягчение злых сердец», одному Богу было известно.

Маленький Паша верил в Бога, молился с матерью. После гибели Савиных католичка Алиенора стала читать на церковно-славянском. Ей хотелось, чтобы слова православной молитвы продолжали звучать в этом доме. Она читала за старого Савина, за Наташу, за Гришу Головина, за всех, кого убили сентябрьской ночью. Алиенора не смогла ни с кем попрощаться – ликвидированных угнетателей оперативно зарыли на берегу Полы. Алиенора просила маленького Пашу молиться за тех, кто жил в усадьбе, но не говорила, что это были его родители, дедушка, дядя, двоюродные братья, что он тут, собственно, наследник и хозяин. Когда Паша вырос и стал пионером, он мягко, но уверенно сказал маме, что Его, конечно, нет и быть не может. Однако Пашу не раздражали иконы в углу и разноцветные лампадки – пускай горят, он уважительно относился к материнской вере. Чаще всего мать молилась за какого-то Колинку, просила, чтобы он не болел, хорошо учился и любил людей. Иногда Пашин отряд имени Спартака работал в зернохранилище, которое было устроено в церкви у реки. Паша ложился отдыхать на кучу зерна, запрокинув голову, обменивался взглядом с нарисованным на потолке Богом и чувствовал себя прекрасно.

Мать во многом способствовала Пашиной активной жизненной позиции, она постаралась простить советской власти гибель Савиных и работала воспитательницей в пионерской коммуне – учила детей читать стихи, строить живые пирамиды, плавать на спине, делать стенгазеты, готовить еду на костре. Пионеры её любили.

Карьера Акульки-буревестника шла в гору: он выявил ряд шпионов в семьях чешских и немецких стекольных мастеров. При старом режиме эти хищники работали на Кулотинском стеклозаводе, после Октября, надев маску инвалида, старика, обывателя, объединились в преступную контрреволюционную группу и активно вредили советской власти. За заслуги перед Республикой Акульке выдали знак «Почётный работник ВЧК-ГПУ», синюю фуражечку со звездой, белую фуражечку со звездой, плащ-пальто по росту с форменными пуговицами и буквами «ГБ» на левом рукавчике, сапожки и ботиночки с чёрными крагами, а главное – взяли любимого сына Пашу в школу особого назначения НКВД, «лесную школу», спрятанную от посторонних глаз в подмосковных берёзовых рощах.

Целый год Павел Евграфович Котов занимался физической и конной подготовкой, изучал политэкономию, стрелковое дело, военную топографию, международные отношения, пограндело, русскую литературу. На тумбочке у его кровати раскачивались башни, сложенные из кирпичей «Закордонная разведка», «Наружное наблюдение», «Учёт, регистрация и контроль», «Французская грамматика», «Борьба с германской разведкой», «Пошехонская старина», «Радиоразведка». Паша был совершенно счастлив и даже решил, что отец, с трудом и хлопотами определивший его в это учебное заведение, не так уж плох.

Евграф Степанович эффективно работал в составе следственной комиссии, чистосердечные признания и показания шпионов получал быстро, без проволочек. У него был свой, котовский, метод: стоять себе спокойненько в углу кабинета, потом подбегать к старику-обывателю-инвалиду и с диким визгом доисторического охотника трястись, бить кулаками в стены, заваливаться на пол как бы в падучей: «Пиши-и-и! Говори-и-и! Говории-и!» Обыватели от ужаса умирали, теряли сознание и вспоминали любые, самые невероятные факты своей преступной биографии.

Кулотинский стеклодув Август Иванович Цейтер сразу признал себя агентом немецкой разведки. Акулька, выполнив свою часть работы, пошёл в уголок пить чай, следователь Распутько записывал показания Цейтера в связи с другими звеньями шпионской цепочки. Август Иванович, не моргнув подслеповатым глазом, сдал мастера по клиновидным надрезам Карла Ивановича Буксмана, гравировщика Генриха Христиановича Гильдермана, специалиста по венецианской нити Роберта Фридриховича Шнейдера. Бросились их арестовывать, но оказалась, что все эти шпионы давно спят вечным сном на Кулотинском погосте: видимо, от Акулькиных воплей у Августа Ивановича память отшибло и он позабыл, как хлебал нудельзуппе на поминках старых коллег. Пришлось Акульке снова выбегать из своего угла, таращить глаза, драть горло и брызгать слюной. Август Иванович призадумался и вдруг вспомнил немку Савиных – лет сорок назад он делал витражи для лестничных окон купеческого дома, там дети занимались с немкой (стеклодув был уверен, что красивая гувернантка с орлиным носом давным-давно получила расчёт и сейчас, должно быть, воспитывает внуков где-нибудь в долине Рейна).