Сияние - [36]

— Так ведь фильмы смотрят не для развлечения, — говорит Стейнунн.

Отцу давно известна ее точка зрения, но каждый раз он неизменно удивляется. А для чего же, если не для развлечения? Если не для того, чтобы провести время? Ведь отец теперь погоняет время перед собой, как строптивую корову. Хоть он и «на воле», жизнь тяготит его. Работа не радует, на радио ему поручают псевдозадания, из которых никогда не выйдет программы, и он это знает, раньше-то много видал старых звезд, сосланных в архив, где пыль потихоньку делает их незримыми для окружающих.

Они что, смотрят одни и те же фильмы? Конечно, нет. «Одних и тех же» фильмов не бывает, как не бывает «одних и тех же» камней, «одних и тех же» любовных знаков и жестов. Объекты не существуют вне наблюдателя. Природа объекта материализуется единственно в пересказе, и в устах Стейнунн фильмы обретают одну жизнь, в устах отца — другую.

Когда Стейнунн идет с отцом в «кино», он способен до слез хохотать над всеми тортами, размазанными по физиономиям, над всеми путаницами и веселыми автомобильными погонями — пока не взглянет на Стейнунн, которая хранит серьезность. И, наблюдая за нею во время «фильма», отец знает, что она находится в совсем другом краю.

Еще Стейнунн с отцом ходят в церковь.

Рука об руку шагают туда каждое воскресное утро и отпускают друг друга только у самой двери.

Снимают перчатки, глядят на город внизу, на площади почти никого, смотреть особенно не на что. И все-таки они некоторое время молча стоят, а когда уже готовы войти в пустую дверь, погрузиться в летящие с хоров звуки органа, отец откашливается. Почему откашливается? Из почтения перед церковью. Он прочищает горло, хоть и не собирается много петь. Отец ходит со Стейнунн в церковь, так как хочет, чтобы люди видели их новообретенное единение, а еще потому, что в этом безгрешном помещении его охватывает немыслимая страсть к ней. Когда он сидит, сложив ладони, поет или вместе с остальными, надо сказать весьма немногочисленными, прихожанами бормочет символ веры, давно исчезнувшая страсть вскипает в его плоти. Вера Стейнунн во Вседержителя Бога Отца сильна и прекрасна, у других такой нет, и, когда он косит глазом в ее сторону, у него всегда возникают две мысли: хочется нарисовать ее (если б он умел) и любить ее (если б это было возможно) на мягком ковре хоров. Но он вынужден довольствоваться тем, что дышит в такт, взбирается по мелодическим ветвям псалмов и поет в той же группе молящихся, что и она. В церкви Стейнунн совершенно обнажена, даже в постели она бы не могла быть обнаженнее. И черты лица у нее в церкви чище, чем после купанья. А когда я однажды спросил, с чего это отец вдруг заделался этаким ретивым прихожанином, он ответил, что лишь в церкви ощущает мгновения настоящего и что воздух настоящего прозрачен и дает опору. Стейнунн никто о таких вещах не спрашивает, потому что она как бы неотъемлемая часть церкви. Где она, там и богослужение. Да, отец мог бы сказать, что не Стейнунн ходит в церковь, а церковь — в Стейнунн.

Сидят они всегда на одних и тех же местах, наискось от кафедры. Потому что после проповеди Стейнунн легко поднимается со скамьи и идет за сачком для пожертвований. Она взялась за это добровольно, и народ бросает ей в сачок щедрую лепту. Для отца тоже едва ли не священнодействие — опустить руку в сетчатый сачок, смотреть на безмятежную улыбку Стейнунн, когда она кивает и благодарит, проходя по рядам. Но вот пожертвования собраны, она идет к алтарной ограде, кладет на нее сачок, потом отступает назад и делает легкий книксен Господу. Когда она возвращается на свое место, отец крепко сжимает ей руку, пока не приходит время Благодарения и Благословения — в этот ликующий миг слышен только высокий, теплый голос Стейнунн. Каждая кровинка, каждая мышца, каждый нерв не что иное, как песня, а единственная милость, дарованная отцу, — быть так близко от Чистой Песни.

Так близко, что Почти.

Почти Происходит Взрыв.

Ближе не подойдешь. Отец это знает, и ему больно.

Он знает, что если приведет в исполнение свою мечту, а именно возьмет Стейнунн за руку и шепнет: «Сейчас мы пойдем домой и будем любить друг друга под сенью горы Благодарения и Благословения», — то взгляд Стейнунн станет отсутствующим: мол, сейчас не до того, и вообще она не поймет этой спонтанной реализации желания. Отец усвоил уже, что Стейнунн далека от желаний такого рода. Иногда он мирится с этим, иногда нет. Когда не мирится, его молнией поражает мысль: «Я изменю ей». При первом удобном случае, думает он и перебирает в уме разнообразные предметы своих притязаний. Но что это будет означать для Стейнунн? Если сексуальность не есть вечно пожирающий пламень? Может, она отнесется к этому легкомысленно, снисходительно, потреплет его по руке, чуточку насмешливо, с тем выражением лица, которое отцу очень не нравится. Вдобавок отец считает, что, раз уж его фюльгьи канули в туманы последних лет, ему не мешало бы обзавестись любовницей, а потом в один прекрасный день рассказать о Ней, о Совершенной, и тогда Стейнунн капитулирует, после чего он откроет ей горькую правду. Но зачем? Единственное, что отец хочет сказать, — это единственное, чего другому сказать нельзя: «Полюби меня!»