Сияние снегов - [63]

О Гименей-Христос, о тихий Гименей,

открой нам нашу высь, чтоб, низости переча,

друг с другом и с Тобой увечненная встреча

в бессмертие вела средь смертоносных дней.

Да примем в брачный дар Твой жертвенный венец,

о кроткий Гименей, как в Кане Галилейской,

раскаявшихся душ ласкающею леской

из мертвых вод времен для вечности ловец.

Да с верой длань Твоя коснется наших лбов,

играющий с детьми и сам Дитя Господне,

чтоб Царствие Твое исполнилось сегодня

и вызрела в сердцах всемирная любовь.

И в терньях, и в цепях, свободный Гименей,

упрочь наш брачный дом, о бесприютный путник,

в стране берез и верб, где есть Толстой и Пушкин,

что сладостней, чем мед, и соли солоней.

А если станет в ней безлюдней и темней

и недостойный стон из недр во сне исторгнем,

да устыдимся уз, да будет даром долг нам,

о радостный Иисус, о светлый Гименей!

1980

«А как же ты, чей свет не опечалю…»

А как же ты, чей свет не опечалю,

кому я друг, возлюбленный и брат?

«Живи, живи!» – твои мне говорят

глаза и я «не бойся» обещаю.

Налей мне лучше водки вместо чаю

(хотя и водке я уже не рад) –

и улыбнусь, и жить не заскучаю:

не собран вклад для поминальных трат.

Прозреть бы смысл, отринув злую чушь бы,

а там и ты, глядишь, уйдешь со службы

и поживем, весь свет растеребя.

Вся жизнь до сих прочлась, как телеграмма,

и в мрак уйти мне, в самом деле, рано:

так мало в жизни радовал тебя.

1993

Церковь святого покрова на Нерли

Мы пришли с тобой и замерли

и забыли все слова

перед белым чудом на Нерли,

перед храмом Покрова,

что не камен, а из света весь,

из любовей, из молитв, –

вот и с вечностию сведались:

и возносит, и знобит.

Ни зимы меж тем, ни осени,

а весна – без мясников.

Бог растекся паром по земи –

стала церковь меж лугов.

Мы к ней шли дорогой долгою,

мы не ведали другой, –

лишь душа жужжала пчелкою

над молящейся травой.

Как подумаю про давнее,

сколько зол перенесли,

крестным мукам в оправдание

эта церковь на Нерли.

Где Россия деревенская

ниц простерлась, окружив,

жил я, родиной не брезгуя, –

потому и в мире жив.

Красоты ничем не вычислим:

в Риме был позавчера,

горд, скажу вам, и величествен

в Риме том собор Петра.

А моя царевна-скромница

всех смиренней, всех юней,

да зато и зло хоронится

перед радостною ней.

Дух восторгом не займется ль там,

в Божестве неусомним,

перед ней, как перед Моцартом, –

как пред Господом самим?

Что ж ты, смерть? Возьмись да выморозь –

да не выйдет ни шиша:

незатмимым светом вымылась

возлетевшая душа.

Лебедь белая, безмолвница,

от грехов меня отмой!

Кто в России не помолится

красоте твоей родной?

Горней радости учила ты:

на удар – в ответ – щеку б!

У тебя и мы – не сироты,

и поэт – не душегуб.

1988

Еще о Петре

Чудом вырос, телом крепок и душою бодр,

на Руси, как дуб меж репок, император Петр.

Вырос чудом, да недобрым, хоть за Прут уйти б:

и доныне больно ребрам от царевых дыб.

Этот бес своей персоной, злобой на бояр

да заботушкой бессонной всех пообаял –

оттого и до сегодня, на обман щедра,

врет история, как сводня, про того Петра.

Был он ликом страховиден и в поступках лют

и на триста лет обидел православный люд,

воля к действию была в нем велика зело,

да не Божеским пыланьем мучилось чело.

То не он ли для России, оставляя трон,

мнил, что смуты воровские кончены Петром?

Не с его ль руки разросся в славе и молве

по мечтам Растрелли с Росси город на Неве?

Не за то ль к нему хранится в правнуках любовь,

что свободных украинцев обратил в рабов?

He его ль добра отведав, посчитай возьми,

русских более, чем шведов, полегло костьми?

Как обозами свозили мертвые тела,

так горой на том верзиле добрые дела, –

вот уж подлинно антихрист – и в шагу тяжел:

уж какие свет и тихость там, где он прошел!

А народ от той гнетущей власти-суеты

уходил в лесные пущи, в темные скиты,

где студеная водица, сокровенный мрак,

ибо зло от зла родится, а добро – никак.

От петровского почина, яростно-седа,

не оставила пучина светлого следа:

дух в разладе, край в разрухе, а как помер он,

коронованные шлюхи оседлали трон.

Я, конечно, у России даже не пятак,

но когда б меня спросили, я сказал бы так:

– Наше время – слава зверю, клетка для тетерь.

Я ж истории не верю, и никто не верь.

Все дела того детины, славе вопреки,

я отдам за звук единый пушкинской строки.

Я отдам, да и не глядя, все дела Петра

ради в пушкинской тетради росчерка пера.

(1989)

Дума о Карабахе

Апшеронская нефть оплатила безвинные смерти.

В президентских ушах не гремит сумгаитский погром…

Я солдатом служил в бедном городе Степанакерте

в приснопамятном сорок втором.

В том горячем краю, маршируя под небом орлиным,

в деревенской молве я армянские слышал слова ж

и с тех пор полюбил, будто от роду был армянином,

на камнях испеченный лаваш.

Изнемогший, дремал под армянских шелковиц листвою,

с минометным стволом на армянские выси взбежав.

Я там жил наяву, – как же мне согласиться с Москвою,

что земля эта – Азербайджан?

Пусть Армении стон отдается в сердцах как укор нам.

Как Христу на кресте, больно кронам ее и корням:

в закавказской дали, в том краю, в Карабахе Нагорном

каждый день убивают армян.

Перед крестной землей преклонюсь головою и сердцем.

Как там други мои? Сколько лет как ни вести от них.

И не все ли равно, кто грешней – Горбачев или Ельцин? –