Сияние снегов - [45]

Нам заплакать было не во что

возле дома у дверей,

где жила Марина-девочка

до судьбы еще своей.

У Шварцвальдского подножия

за тебя и за себя

повторял одно и то же я,

всю Германию любя.

Пока вы друг с другом спорите,

обалдев от суеты,

здесь, в прилежном этом городе,

люди делом заняты.

Нас вели студентки за руки

с ними выпить заодно

на рождественском базарике

подожженное вино.

В тех краях, где Мартин Хайдеггер

был при райхе в ректорах,

нас любили – и нехай теперь

дома ждут тоска и страх, –

душу вытряхнул под ношей я,

и в нее пролился свет

у Шварцвальдского подножия,

где живет Элизабет.

1991

Буддийский храм в Ленинграде

1

Буддийский храм на берегах Невы

приснился ль вам, знавали ль в жизни вы?

Ни то ни се – гадание годов.

Следы Басё меж пушкинских следов

найти нельзя на плане городском.

Поди не всякий здешний с ним знаком.

Бог весть когда, Бог ведает при ком

примерз ко льдам улыбчивый дракон,

прожег звездой стогибельную тьму,

чтоб Лев Толстой откликнулся ему.

Я смел понять, что жизни светел круг.

Когда опять приедем в Петербург,

ужель найдем, коль миги не велят,

молельный дом калмыков и бурят?

Откуда здесь, где холодно зимой,

как чудо весть премудрости иной?

Нет, я не мнил, душевно неуклюж,

уверить мир в переселенье душ.

Я Чудью был и лошадиным ртом,

встав на дыбы, кричащим под Петром.

На склоне лет и на исходе сил

нирваны свет мой дух преобразил.

Поэтов лень – достоинство и щит.

Грядущий день не нам принадлежит.

Его любить – даждь Бог мне на веку

подобным быть котенку и цветку.

Так мы с тобой из царства сатаны

немой судьбой сюда приведены,

и близок нам, покамест не мертвы,

буддийский храм на берегах Невы.

2

Тара́йра тарайра́м[3]

от многих бед и бедствий

спаси нас свет тибетский

могучих далай-лам

тара́йра выпит рай

цела Петрова палка

как мертвому припарка

что хочешь выбирай

тара́йра тарайра́м

что было то забудьте

свое потопим в бунте

поставим Будде храм

тара́йра выпит рай

сияйло состоится

всея Руси столице

империи Петра.

То было в дни войны,

в разгар кровавой жатвы.

В покое Бодисатвы

прибавилось вины.

Мотай себе на ус.

Как жить, утратив мету?

Роднее братьев нету,

чем Будда и Исус.

1987

Земля Израиль

Так и не понял я, что за земля ты –

    добрая, злая ль.

Умные пялят в Америку взгляды,

    дурни – в Израиль.

В рыжую Тору влюбиться попробуй

    жалким дыханьем.

Здесь никогда и не пахло Европой –

    солнце да камень.

Мертвого моря вода ядовита,

    солоно лоно –

вот ведь какое ты, царство Давида

    и Соломона.

Что нам, приезжим, на родину взяти

    с древнего древа?

Книги, и те здесь читаются сзади,

    справа налево.

Недружелюбны и не говорливы

    камни пустыни.

Зреют меж них виноград и оливы,

    финики, дыни.

Это сюда, где доныне отметки

    Божии зрятся,

нынешних жителей гордые предки

    вышли из рабства.

Светлое чудо в лачуги под крыши

    вызвали ртами,

Бога Единого миру открывши,

    израильтяне.

Сразу за то на них беды волнами,

    в мире рассеяв,

тысячу раз убиваемый нами

    род Моисеев.

Не разлюблю той земли ни молвы я,

    ни солнцепека:

здесь, на земле этой, люди впервые

    слышали Бога.

Я их печаль под сады разутюжу,

    вместе со всеми

муки еврейские приняв на душу

    здесь, в Яд-Вашеме.

Кровью замученных сердце нальется,

    алое выну –

мы уничтожили лучший народ свой

    наполовину.

Солнцу ли тучей затмиться, добрея,

    ветру ли дунуть, –

кем бы мы были, когда б не евреи, –

    страшно подумать.

Чтобы понять эту скудную землю

    с травами злыми,

с верой словам Иисусовым внемлю

    в Иерусалиме.

В дружбах вечерних душой веселея,

    в спорах неробок,

мало протопал по этой земле я

    вдумчивых тропок.

И, с тель-авивского аэродрома

    в небо взлетая,

только одно и почувствую дома –

    то, что Святая.

1992

Когда мы были в Яд-Вашеме

А. Вернику

Мы были там – и слава Богу,

что нам открылась понемногу

вселенной горькая душа –

то ниспадая, то взлетая,

земля трагически-святая

у Средиземного ковша.

И мы ковшом тем причастились,

и я, как некий нечестивец,

в те волны горб свой погружал,

и тут же, невысокопарны,

грузнели финиками пальмы

и рос на клумбах цветожар…

Но люди мы неделовые,

не задержались в Тель-Авиве,

пошли мотаться налегке,

и сразу в мареве и блеске

заговорила по-библейски

земля на ихнем языке.

Она была седой и рыжей,

и небо к нам склонялось ближе,

чем где-нибудь в краях иных,

и уводило нас подальше

от мерзословия и фальши,

от патриотов и ханыг.

Все каменистей, все безводней

в ладони щурилась Господней

земля пустынь, земля святынь.

От наших глаз неотдалима

холмистость Иерусалима

и огнедышащая синь.

А в сини той, белы, как чайки,

домов расставленные чарки

с любовью потчуют друзей.

И встал, воздевши к небу руки,

музей скорбей еврейских – муки

нечеловеческой музей.

Прошли врата – и вот внутри мы,

и смотрим в страшные витрины

с предсмертным ужасом в очах,

как, с пеньем Тор мешая бред свой,

шло европейское еврейство

на гибель в ямах и печах.

Войдя в музей тот, в Яд-Вашем, я,

прервавши с миром отношенья,

не обвиняю темный век –

с немой молитвой жду отплаты,

ответственный и виноватый,

как перед Богом человек.

Вот что я думал в Яд-Вашеме:

я – русский помыслами всеми,

крещеньем, речью и душой,

но русской музе не в убыток,

что я скорблю о всех убитых,

всему живому не чужой.

Есть у людей тела и души,