Сияние снегов - [44]

и ночью: будь, Россия!

В краю дремливом хвой и вод,

где меркнет дождик мелкий,

преображенья твоего

ждет Радонежский Сергий.

И Пушкин молит со свечой,

головушка курчава:

«Россия, есть ли ты еще,

отечество, держава?»

Вся азбука твоя, звеня,

мне душу жжет и студит,

но с ней не станет и меня,

коли тебя не будет.

Пусть не прочтут моих стихов

ни мужики, ни бабы,

сомкну глаза и был таков –

лишь только ты была бы…

В ларьках барышники просты,

я в рожу знаю всех сам

смешавших лики и кресты

с насилием и сексом.

Животной жизни нагота

да смертный запах снеди,

как будто неба никогда

и не было на свете.

Чтоб не завел заемный путь

в тенета воровские,

и днем твержу: Россия, будь! –

и ночью: будь, Россия!

Не надо храмов на крови,

соблазном рук не пачкай

и чад бездумных не трави

американской жвачкой.

В трудах отмывшись добела

и разобравшись в проке,

Россия, будь, как ты была

при Пушкине и Блоке.

Твое обличье – снег и лед,

внутри таится пламя ж,

и Сергий Радонежский ждет,

что ты с креста воспрянешь.

Земля небес, не обессудь,

что, грусти не осиля,

весь мир к тебе – Россия, будь! –

взывает: будь, Россия!

1992

«Не идет во мне свет, не идет во мне море на убыль…»

Вите Шварцу

Не идет во мне свет, не идет во мне море на убыль,

протираю глаза с камышовою дудкой во рту,

и клеймо упыря не забывший еще Мариуполь

все зовет меня вдаль за свою городскую черту.

И пойду я на зов, и доверюсь Чумацкому Шляху,

и постигну поселки, где с екатерининских пор

славил Господа грек, и молился татарин Аллаху,

и где тварь и Творец друг на друженьку смотрят в упор.

Жаркий ветер высот разметал бесполезные тучи.

Известковая скудь, мое сердце принять соизволь.

Эти блеклые степи предсмертно сухи и пахучи,

к их земле и воде примешалась азовская соль.

Я от белого солнца закутался Лилиной шалью.

На железных кустах не приснится ни капли росы.

В пересохших лиманах прощаю с виной и печалью

улетающих ласточек с Белосарайской косы.

Здесь кончается мир. Здесь такой кавардак наворочен.

Здесь прикроешь глаза – и услышишь с виной и тоской

тихий реквием зорь по сосновым реликтовым рощам.

Здесь умолкли цветы и судьбой задохнулся изгой.

Чтоб не помнили зла и добром отвечали на зло мы,

к нам нисходят с небес растворившийся в море закат,

тополиных церквей византийские зримые звоны

и в цикуте Сократа трескучая россыпь цикад.

Эти поздние сны не прими, ради Бога, за явь ты.

Страшный суд подошел, а про то, что и смерть не беда,

я стихи написал на песках мариупольской Ялты, –

море смыло слова, и уплыли они в никуда.

1988

«В лесу соловьином, где сон травяной…»

В лесу соловьином, где сон травяной,

где доброе утро нам кто-то пропинькал,

счастливые нашей небесной виной,

мы бродим сегодня вчерашней тропинкой.

Доверившись чуду и слов лишены

и вслушавшись сердцем в древесные думы,

две темные нити в шитье тишины,

светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы.

Без крова, без комнат венчальный наш дом,

и нет нас печальней, и нет нас блаженней.

Мы были когда-то и будем потом,

пока не искупим земных прегрешений…

Присутствием близких в любви стеснена,

но пальцев ласкающих не разжимая,

ты помнишь, какая была тишина,

молитвосклоненная и кружевная?

Нас высь одарила сорочьим пером,

а мир был и зелен, и синь, и оранжев.

Давай же, я думал, скорее умрем,

чтоб встретиться снова как можно пораньше.

Умрем поскорей, чтоб родиться опять

и с первой зарей ухватиться за руки

и в кружеве утра друг друга обнять

в той жизни, где нет ни вины, ни разлуки.

1989

«Когда я был счастливый…»

Когда я был счастливый

там, где с тобой я жил,

росли большие ивы,

и топали ежи.

Всходили в мире зори

из сердца моего,

и были мы и море –

и больше никого.

С тех пор, где берег плоский

и синий тамариск,

в душе осели блестки

солоноватых брызг.

Дано ль душе из тела

уйти на полчаса

в ту сторону, где Бело –

сарайская коса?

От греческого солнца

в полуденном бреду

над прозою японца

там дух переведу.

Там ласточки – все гейши –

обжили – добрый знак –

при Александр Сергейче

построенный маяк.

Там я смотрю на чаек,

потом иду домой,

и никакой начальник

не властен надо мной.

И жизнь моя – как праздник

у доброго огня…

Теперь в журналах разных

печатают меня.

Все мнят во мне поэта

и видят в этом суть,

а я для роли этой

не подхожу ничуть.

Лета в меня по капле

выдавливают яд.

А там в лиманах цапли

на цыпочках стоят.

О, ветер Приазовья!

О, стихотворный зов!

Откликнулся б на зов я,

да нету парусов…

За то, что в порах кожи

песчинки золоты,

избави меня, Боже,

от лжи и суеты.

Меняю призрак славы

всех премий и корон

на том Акутагавы

и море с трех сторон!

1988–1989

На память о Фрайбурге

У Шварцвальдского подножия

нам с тобою в некий час

просияла милость Божия,

снизошедшая до нас.

Словно выкупавшись в радуге,

обрели тепло и свет

в городке старинном Фрайбурге

у родной Элизабет,

что, как будто больше некого,

даже плача из-за них,

любит Пушкина и Чехова

из писателей земных.

В нас, кого война, не мешкая

приучила с ранних лет

ненавидеть все немецкое,

той вражды пропал и след.

У Шварцвальдского подножия,

отыскав душе родню,

вдруг расправился под ношей я

и обрадовался дню.

Нас ютила многокомнатность,

где тревог российских нет,

где еще, быть может, помнит нас

милая Элизабет.

Ты была со мною рядышком,

когда я стихи читал

в университете Фрайбургском,

как залетный камчадал.