Сияние снегов - [34]

и ни скорби о том ни печали

пусть за нас с тобой хлопнут по чаре

в некий час кто-нибудь с кем-нибудь.

1984

Московская ода

Ах, Москва, ты, Москва – золота голова!

Я, расколов твоих темноту раскумекав,

по погубленным храмам твоим горевал

вместе с тысячью прочих жидов и чучмеков.

Мои ночи в сиянье твоих вечеров,

и московский снежок холодит мои веки,

искаженный твой облик целую в чело,

в твое красное с белым влюбляюсь навеки.

Мне святыни твои – как больному бальзам,

но согласья духовного нет между нами, –

поделом тебе срам, что не веришь слезам

и пророков своих побиваешь камнями.

Ты, со злой татарвой не боясь кумовства,

только силой сильна да могуча минутой,

русской вольности веси, ворюга, Москва,

прибирала к рукам с Калитой да с Малютой.

Ты на празднества лжи созывала детей,

оглашая полсвета малиновым звоном,

но в пределах твоих, но по воле твоей

с целым миром досель непривычно родство нам.

Отлетевший твой дух долго жить приказал,

да не хочется жить, как посмотришь на лица, –

у Василья Блаженного нет прихожан,

а в церкви́ на крови и негоже молиться…

Не один изувеченной вечности клад

ты хранишь, зажигая огни городские,

но тебе все равно, что твой брат Ленинград

быть давно перестал тем, чем был у России.

Ты родне деревенской в куске отказав,

шлешь проклятья и кары взывающим музам,

и тебе все равно, что Рязань и Казань

спозаранку твоим обжираемы пузом…

Свои лучшие думы я выстрадал здесь,

здесь я дружбу обрел, сочинитель элегий,

но противна душе чернорусская спесь,

и не терпит душа никаких привилегий.

Я полжизни отдам за московские дни,

хоть вовек не сочту, сколько было их кряду, –

но у красной стены чутко спят кистени

и скучают во сне по Охотному ряду.

Стыдно в ступе толочь мутны воды пестом,

стыдно новой порой да за старую песню ж, –

образумься, родная, трудом да постом,

и, пока не покаешься, да не воскреснешь.

1987

Непрощание с Батуми

Ну и гугняв же местный бес –

запустит дождик суток на шесть,

чтоб люди чувствовали тяжесть

непросыхаемых небес.

А мне он зла не причинял,

а я хлопот его не стою,

а мне бы стакнуться душою

с душой магнолий и чинар.

В недоуменье дух и плоть,

не разберу никак по думе, –

какой ты нации, Батуми,

и что напрял в тебе Господь.

Как ракушка – волной в ушах,

как дева – в лучевидной кроне,

о тыща и одном балконе,

о двух ажурных этажах.

И не во сне, а наяву

пестры под непогодью прыткой,

по-детски выложены плиткой

проспекты прямо в синеву.

Дано ль прочесть простым умам

узоры страхов и бесстраший,

под звонко-розовою пряжей

прибрежья зелень и туман?

Вдруг кто-то в чащу шах-шарах!

А кто? Увидеть бы, узнать бы,

но немо щурятся усадьбы

из тьмы в оранжевых шарах…

Века с недвижностью в очах

реальней здесь, чем день текущий,

и я гощу с кофейной гущей

у сна в бамбуковых дворцах.

У сердца нет иных забот,

чем жить, от волн морских святея,

где медным голосом Медея

отмщенье божие зовет.

Потопным топотом дождя

тщета веков, как пыль, прибита,

и эвкалипты Еврипида

стоят, до краешка дойдя…

1985

Феодосия

В радостном небе разлуки зарю

дымкой печали увла́жню:

гриновским взором прощально смотрю

на генуэзскую башню.

О, как пахнуло веселою тьмой

из мушкетерского шкафа, –

рыцарь чумазый под белой чалмой –

факельноокая Кафа!

Желтая кожа нагретых камней,

жаркий и пыльный кустарник –

что-то же есть маскарадное в ней,

в улицах этих и зданьях.

Тешит дыханье, холмами зажат,

город забавный, как Пэппи,

а за холмами как птицы лежат

пестроцветущие степи.

Алым в зеленое вкрапался мак,

черные зернышки сея.

Море синеет и пенится, как

во времена Одиссея.

Чем сгоряча растранжиривать прыть

по винопийным киоскам,

лучше о Вечности поговорить

со стариком Айвазовским.

Чьи не ходили сюда корабли,

но, удалы и проворны,

сколько богатств под собой погребли

сурожскоморские волны!

Ласковой сказке поверив скорей,

чем историческим сплетням,

тем и дышу я, платан без корней,

в городе тысячелетнем.

И не нарадуюсь детским мечтам,

что, по-смешному заметен,

Осип Эмильевич Мандельштам

рыскал по улочкам этим.

1984

Розы и соловьи

Восточный Крым – страна цветущих роз,

что из полынно-выжженного лона

взошли с трудом, и дышат утомленно,

и славят тайну хором и вразброс.

Услада уст страдающей земли,

ее грехов отпетых отпущенье, –

когда в глухом и гулком запустенье –

какое чудо! – розы расцвели.

О сколько их, смиренных, как заря,

задорно-алых, кремовых и белых,

сошло с холмов и ринулось на берег,

приютный мир за жизнь благодаря.

Сиянье роз – небесная капель,

отрадой глаз обрызгавшая землю.

Я их дыханью, вслушиваясь, внемлю,

а им полны Судак и Коктебель.

О свитки чар из света и тепла,

томящих снов бесхитростный талмудик, –

о только б раз коснуться и вдохнуть их, –

и не горька сума и кабала!

Пред ними стыдно жизни прожитой:

нам говорят безмолвные пророки

о том, что минут царствия и сроки

и мир спасется вечной красотой…

В июньской тьме, шалея от любви

к искусству пенья и впадая в ересь,

тех роз воздушно-чувственную прелесть

запойно славят птицы – соловьи.

Хоть я, признаться, в звуках соловьев

не слышу песни: как ты там ни пенься,

свисти, бульбулькай, щелкай, – всё – не песня,

коли в ней нет мелодии и слов.

Что наши судьбы, жесты, письмена,

все взмывы духа в рифмах и аккордах

пред светом роз, невинных и негордых,

чья красота учтива и смирна?