Сияние Каракума - [55]

Выпить Инна отказалась категорически, но в остальном упрашивать себя не заставила и налегла на сухарики, оказавшиеся удивительно вкусными. Впрочем, не оставлял желать лучшего и суп, и каша была пополам с тушонкой — тут уж повар проявил свою щедрость. Забегая наперёд, можно предположить, что повар был себе на уме и что-то замышлял, но что именно — Инна не знала. Она только видела, как артмастер (он же автомеханик) Саша разговаривал с поваром, и тот после этого разговора стал обходить санинструктора стороной и посматривать на неё с непонятной обидой.

Но всё это случилось позже. А сейчас она сидела в окружении незнакомых, но хороших ребят, макала в наваристый суп сухарики, с наслаждением откусывала их, и ей казалось в эту минуту, что нет вокруг войны, нет окопов и землянок, а есть просто затянувшийся загородный пикник.

— Где ваш командир? — спросила она.

— Капитан на эн-пэ, — ответил старшина и поднял чуть помятую большую алюминиевую кружку. — За здоровье новой милосердной сестрички!

Его дружно поддержали. Закусывая джемом, писарь счёл необходимым объяснить свой энтузиазм.

— Дружить на фронте с доктором — великое дело: есть стопроцентная гарантия в живых остаться, если ранят неровен час.

— Во-первых, я не доктор, а медсестра, — ответила девушка, — а во-вторых, почему вы водку сладким закусываете? Разве не противно?

Писарь глотнул торопясь, а старшина грозно зыркнул на него и переместил банку с джемом поближе к Инне.

— Я должна доложить о своём прибытии командиру батареи? — спросила его Инна.

— Вы доложились мне, — старшина плеснул немножко из фляги по кружкам, — а в артиллерии санинструктор находится в ведении старшины.

— Но я направлена в распоряжении капитана Комекова.

— До капитана ровно столько, сколько вы проехали от санроты до нас.

Старшину поддержал улыбающийся механик Саша:

— Причём не на колёсах и даже не на ногах, а на животике, по-пластунски. — Он сделал руками плавательные движения.

— Непонятны мне что-то ваши порядки, — рассердилась Инна. — Командир дрожит от холода где-то на переднем крае, а бойцы его спокойно едят, пьют спирт и спят в тёплой землянке.

— Поймёте малость погодя. Капитан не один — с ним двое наблюдателей, да телефонистов двое, да радист, да ординарец. Народу побольше чем у нас тут. Успеете, познакомитесь и с комбатом…

Несколько дней спустя Инна получила первое по-настоящему боевое крещение. Она знала по рассказом других, что первый бой самый трудный, самый страшный, и приготовилась к этому. Однако страшно было так, что она попросту не смогла испугаться, потому что у неё, как она решила уже придя в себя, атрофировались все чувства. Кроме одного, сидевшего не в пей, а где-то рядом, в соседней воронке, и непрерывно, монотонно повторявшего одно и то же: «Ой, мама!.. Ой, мамочка моя!..»

Настоящий страх пришёл во втором бою. Но это был уже ожидаемый и поэтому осознанный страх, и Инна изо всех сил не поддавалась ему, хотя вскрикивала невольно, если поблизости ухал снаряд, дрожала, прижимаясь к земле.

Потом были ещё бои, и она не то чтобы привыкла, а притёрлась к страху, стала менее остро реагировать на него, поглощённая тем главным, что надлежало делать ей на поле боя, во имя чего собственно она оставила свой дом, подруг и пошла в кипящее огнём, клокочущее безумие, которое люди называют войной. И сознание, что она делает самое нужное дело, спасая людей тогда, когда каждый вокруг старается убить, придавало ей силы — измотанной до последнего человеческого предела, промокшей до лифчика, ползком тащившей раненого с полным вооружением. Теперь она уже не звала маму, теперь она повторяла другое, более важное: «Миленький, потерпи… миленький, не умирай, пожалуйста… сейчас я тебя вытащу отсюда…» Когда совсем, окончательно и навсегда иссякали силы, она плакала, уткнувшись лицом в измазанные грязью и кровью ладошки, прикрыв собою бойца, а поплакав, тащила дальше. Иной раз в такие минуты она вспоминала недобрые пророчества желтолицего майора медицинской службы и жалела, что не послушалась его, не осталась в санроте. Но это была минутная слабость, проходившая вместе с усталостью, пожалуй, даже раньше её.

Особенно тяжёлым был бой за железнодорожную станцию, которая имела для гитлеровцев важное стратегическое значение. Для её обороны немцы стянули большое количество живой силы и техники. Используя преимущества открытой местности вокруг станции, гитлеровцы расположили на линии обороны вкопанные в землю танки — строить дзоты было некогда из-за стремительного наступления советских войск. Но и без долговременных огневых точек это был достаточно мощный оборонительный рубеж. Взять его с ходу было очень трудно, но брать его решили именно так, учитывая всю стратегическую важность коммуникаций, которых лишались гитлеровцы с потерей станции.

Бой завязался настолько стремительный и жаркий, что, казалось, с первых же минут достиг той кульминации, за которой неизбежен перелом в ту или иную сторону. Но насколько решительным было наступление советских войск, настолько же упорным оказалось и сопротивление гитлеровцев, и поэтому перелома не наступило и сражение затянулось на той высшей точке, которой оно достигло в самом начале.