Сияние Каракума - [50]

— Ты смотри, земляк, не пиши домой, если меня с комбатов снимут, — попросил Давидянц. — Мои старики узнают — не переживут.

— Брось ты эту похоронную музыку, — сказал Комеков. — Как у нас говорят, подкинь яблоко вверх — неизвестно что случится, пока око на землю упадёт. Меня тоже, может быть, снять надо.

— Тебя-то за что! — удивился Ашот. — На гебя всего два танка вышли, и люди целы.

Комеков помрачнел.

— Не будем считаться танками и потерями… У меня русановский расчёт накрыло.

— Да ну?! — ахнул Давидянц. — Брось!.. Неужто всех?

— Товарищи офицеры! — скомандовал кто-то.

Захлопали откидываемые крышки парт.

Легко неся своё большое грузное тело, вошёл Фокин в сопровождении незнакомого старшего лейтенанта. Сурово посмотрел на застывших по команде смирно офицеров, на плавающие под потолком облака табачного дыма, выдержал паузу и разрешил:

— Вольно! Садитесь.

Заместителя командира артполка по строевой части майора Фокина офицеры побаивались, но в то же время по-настоящему уважали. Считалось, что он слишком суров и неприветлив, что требовательность его граничит с мелочностью, что при разносах, на которые Фокин был скор, он совершенно не щадит самолюбия офицеров. Однако никто не мог утверждать, что майор распекает по пустякам — причина выговора всегда была веская и поучительная для других. Да, он не считался с самолюбием офицеров, но бил-то он не по их человеческому, а по служебному самолюбию, человеческое достоинство майор не унижал никогда. Сам человек бесспорно редчайшей храбрости и мужества, он никогда не подвергал других нарочитому испытанию в этих качествах. Он прекрасно знал артиллерию, и в уме, без бумаги и таблиц производил сложнейшие артиллерийские расчёты, терпеть не мог угодничества, долго не держал зла на провинившегося. За всё это его уважали и прощали ему слабости. Во всяком случае, для капитана Комекова майор Фокин был эталоном офицера, средоточием самых высших офицерских достоинств.

В этом Комеков утвердился не сразу. На первый порах требовательность майора, его скрупулёзность, всевидящая служебная придирчивость казались молодому старшему лейтенанту нечеловеческими, вызывали на ответную реакцию, доводили до желания совершить какой-либо сумасбродный поступок. Но очень скоро он понял, что за всем этим скрывается не бурбон, не оголтелый службист, а человек широких взглядов и большой души, человек, настолько нежно влюблённый в артиллерию, что малейшее пренебрежение к ней казалось ему чудовищным кощунством. И ещё Комеков понял, что вся суровая придирчивость майора — не от сухости характера, не от служебного рвения, а от заинтересованного человеческого желания как можно скорее и полнее сделать офицера безупречно владеющим своей профессией.

Естественно, не всегда Комеков принимал Фокина в равной мере. Но была в характере у майора черта, которая окончательно покорила капитана — всячески стараясь не показать этого, манор в сущности был застенчив с женщинами и, если по этой причине не всегда вмешивался в амурные дела офицеров, то всерьёз и постоянно не любил тех, кто исповедует принцип «война всё спишет». Эта черта находилась в полном созвучии с характером самого Комекова, считавшего, что «предрассудки» в обращении с женщиной — не предрассудки, а показатель степени, логарифм, отделяющий человека от скота. Или от фашиста.

Так думал капитан Комеков. Между тем, охарактеризовав по предварительным данным действия полка в прошедшем бою и пообещав, что подробнее этим займётся начальник штаба, манор говорил, сердито поблёскивая глазами:

— Погибнуть на фронте немудрено, однако погибать можно по-разному — и с большим смыслом и просто так, за кошачий чох. Полк сегодня боевое задание выполнил, но какой ценой это досталось! Батареи допустили потерь больше, чем обычно, и в живой силе и в технике. Есть такие теоретики, которые ссылаются на обстановку. А кто её создаёт, обстановку эту, если не мы с вами? Слава богу, нынче не сорок первый на дворе, третий год воюем, пора бы научиться грамотно воевать, а не только на «ура» надеяться. Потери неизбежны, это так, но у нас сейчас достаточно опыта, чтобы свести их к минимуму. Если мы ещё недельку повоюем как сегодня, то придётся нам с командиром полка становиться к орудию на место наводчика и заряжающего, как это нам уже продемонстрировал один из комбатов, — пусть ему стыдно будет! Я вижу, как он глаза прячет! И учтите, что многие за сегодняшний бой ордена заслужили, и мы будем давать эти ордена, но кое с кого, может быть, и снимем.

Его слушали в полном молчании. Глаза опустил не только тот комбат, по чьему адресу говорил сердитый Фокин, все сидели тише воды, ниже травы. Потери в полку действительно велики и можно было, вероятно, избежать их. Но кто думает об этом во время боя? Задумаешься — и враз в штрафбат угодишь. Не все рассуждают, как Фокин. Полковник, например, убеждён, что любой «спущенный сверху» приказ должен быть выполнен буквально, невзирая ни на какие жертвы и потери. «Жертв во имя Родины нет, — любил повторять он, — есть священный долг перед ней и счастье отдать жизнь за неё». Что ж, возможно, по-своему был прав и полковник, тем более что находился он не в одиночестве, мнение его разделял кое-кто и в дивизии.