Сияние Каракума - [40]

— Вряд ли атакуют с такого драп-марша, — усомнился Мамедов, тактично отставая на полшага от капитана.

— Тоже мне Рокоссовский! — усмехнулся капитан. — Ты лучше ориентиры для привязи орудий замечай.

Некоторое время они шли молча вдоль линии немецких окопов. Услышав невнятные голоса, Мамедов насторожился.

— Кто-то тут есть! — спросил он полушёпотом, сдвинул предохранитель автомата и, опережая капитана, шагнул к окопу. — Наши, товарищ капитан! Сестричка здесь!

Он спрыгнул вниз.

Комеков заглянул в окоп.

— Инна? — удивился он. — Ты что тут делаешь?

Она посмотрела снизу вверх, сняла ушанку, провела ладонью по лбу и пышным, туго скрученным в косы, русым волосам, вздохнула.

— И долго ты думаешь тут сидеть? — пошутил капитан.

— Раненый у меня, — без улыбки сказала она. — Сам выбраться не может, а у меня сил не хватает его вытащить.

— Да, сил у тебя действительно не то чтобы очень, — согласился Комеков. — Давай руку, помогу вылезти.

— Раненого сначала надо, товарищ капитан.

— Вытащим и его, не сомневайся. Ну, давай руку, что ли?

Инна посмотрела на свою ладошку, вытерла её о телогрейку, протянула капитану.

— Обе, обе руки давай, так тебе легче будет, — сказал он, нагибаясь и беря её маленькие холодные пальцы в свои. — Эх, где ты, моя молодость и сила! Если в двадцать пять лет силы нет, то уже никогда не появится.

— Накидываете себе два годика, товарищ капитан?

— Да нет, — сказал он, — это такая туркменская приговорка… Ну, разом взяли!

Вытащив Инну и не отпуская её, капитан покачал головой.

— Лёгкая ты, как пушинка, того и гляди ветром унесёт.

— Спасибо за комплимент, — сказала она, осторожно, но настойчиво высвобождая свои руки.

— Похудела ты за последнее время. Повар, что ли, урезает тебе норму?

Он спрыгнул в окоп, помогая Мамедову поднять раненого. Инна помогала сверху. Короткая военная юбка открывала её круглые, испачканные в глине коленки. Капитан старался не смотреть на них. А Инна сидела на корточках, поддерживая раненого, и думала: «Чудик ты, Акмамед! Что я похудела — заметил, а сам и вовсе с лица спал, скулы одни остались. Ещё выше стал, совсем на мальчишку похож… Чудик ты мой, чудик… И повздорил с кем-то, верно ведь? Спроси я тебя — отшутишься, а на лице-то всё написано, ничего ты скрывать не умеешь. И грубишь иной раз потому, что застенчивость свою, деликатность показать боишься. А зачем стыдиться хорошего? Грубости и нахальства кругом достаточно, другие на твоём месте и глазами едят и зубами хватают, успевай только локти подставлять, а ты…»

Раненый застонал.

— Полегоньку, товарищ капитан, ему ведь больно очень, — попросила Инна, — то и дело сознание теряет.

— Давай, Мамедов, мы его на твоей шинели унесём? — предложил капитан, когда они с сержантом выбрались из окопа.

— Не надо! — возразила Инна. — У него такое ранение, что тревожить лишний раз опасно, а санчасть наша далеко, за переездом остановилась.

— Как же быть прикажете? — развёл руками Комеков.

— Надо ещё санинструктора с носилками — мы бы его на носилках потихонечку донесли. Или, может быть, на машине, если осторожно.

— Сейчас что-нибудь сообразим, — обронил Мамедов и зашагал к расположению батареи.

— Очень замёрзла, Инна-джан? — теплеющим голосом спросил капитан. — Может, тоже пойдёшь погреешься в доме, а я посижу здесь?

— Ничего, я привыкла, потерплю, — ответила Инна тихо. — Вы идите, товарищ капитан, у вас, вероятно, дела. — И добавила: — Кожанку свою порвали где-то, рукав…

Он посмотрел на вырванный с мясом лоскут чёрного хрома, но не мог вспомнить, где его угораздило зацепиться, и только пожал плечами.

— Зайдите как-нибудь, я вам подштопаю аккуратненько, — сказала Инна.

— Зайду, — пообещал он. — Ты, пожалуйста, извини, Инна-джан, мне боевое донесение писать надо и ещё одну… одно донесение…

Инна улыбнулась бледными губами. Ползая за ранеными по полю, она разгорячилась и промокла. И сейчас с трудом сдерживала зябкую дрожь. Но на миг ей показалось, что в мире вдруг стало теплее.

* * *

Пленный шёл весело и легко, стараясь приноровить свой широкий шаг к шагам Холодова. Он всю дорогу пытался что-то рассказывать, улыбался во весь рот и лишь иногда делал нарочито испуганное лицо, таращил прозрачные стекляшки глаз в белёсых ресницах: «Шварцкапитан, у-у-у бёзэ… паф-паф… волен шиссен». — «Давай топай быстрее, шиссен, — торопил его Холодов, с пятого на десятое где понимая, а где догадываясь, о чём толкует немец. — Товарищ капитан опомнится — он нам с тобой такой шиссен покажет, что не обрадуемся: — «У-у-у! — снова испугался немец, нарочито ломая язык. — Шварцкапитан гут, шиссен — нихт гут… никс карашо стреляйт! Гитлер капут!» — «Иди, иди, фриц!» — посмеивался Холодов. «Наин! — возражал пленный — Нихт фриц! Ганс! Их бин Ганс!» Он тыкал себе в грудь растопыренной пятернёй и показывал в улыбке полный рот тусклых металлических зубов.

Возле заглохшей машины было безлюдно. «Студебеккер» стоял, во всю ширь разинув свою зелёную пасть, и оттуда торчали только сапоги да обтянутый ватными штанами зад шофёра Карабекова. Из-под капота доносилось невнятное ворчание — Карабеков тихонько ругался по-туркменски и по-русски.