Сиверсия - [143]
– Я не умею.
– Успокой разум. Не анализируй. Страсти и мысли – это охотник, веди себя с ним, как маньчжурская пантера.
– Пантера?
– На земле охотник видит след пантеры, понимает, что она где-то рядом. Он берет ружье на изготовку, прислушивается, приглядывается. Он притаился. Только все это пустое! Не видит он зверя! Невдомек ему, что зверь прямо перед его носом. Потому что пантера влезает на дерево, выбирает сук прямо против своих следов на земле, а значит против взгляда охотника, растягивается на нем и кладет голову на передние лапы. Так она замирает и исчезает, превратившись в глазах охотника в нарост на суку. Будь пантерой.
– Какая из меня пантера, отец? Я, скорее – кабан-подранок, готовый броситься на любого, кто попробует приблизиться.
– Опять ты о своей исключительности! Бестолковый…
Старик умолк. В наступившей тишине Хабаров слушал биение своего сердца. Он не сразу понял – почему. Прислушался. Оказалось, ветер стих. Он не завывал больше в трубе и не расшатывал старенькую избушку своими неистовыми порывами. Сверчок за печкой ожил и вновь завел свою долгую, заунывную песню. Наступало утро. Оно победило пургу. Победило примерно-показательно, как когда-то Михаил и Ангелы его победили дракона и ангелов его, низвергнув на землю[53].
Хабаров надавил кнопку подсветки циферблата наручных часов. Стрелки показывали семнадцать минут шестого.
– Митрич, метель утихла. Слышишь? – негромко произнес он. – Наступает утро…
– Время начала. Время пытаться разглядеть Видящего твое зрение, время пытаться услышать Слышащего твой слух, время пытаться осмыслить Мыслящего твои мысли, время почувствовать Чувствующего твою душу, как частичку Самого себя.
По кряхтению Митрича Хабаров понял, что дед слезает с печи.
– Погоди, я помогу.
Хабаров заторопился к нему.
Старик сел на лавку возле печи, бережно прижимая к груди котелок.
– Спасибо, спасибо… – тяжело переводя дыхание, поблагодарил он. – Чем дальше, тем печка-то все выше и выше делается, волк меня съешь! – сквозь смех выговорил он. – На-ка, отвару выпей.
Он протянул стоявшему рядом Хабарову котелок.
– Я с вечера поближе к трубе пристроил. За ночь травки всю силу в отвар отдали. Пей. На здоровье… – тяжело выговорил он.
После смены погоды ему нездоровилось.
Отвар был горьким до такой степени, что сводило скулы.
«Твой отвар дождем и полынью пахнет», – впервые попробовав снадобье, сказал Хабаров.
«Нет, горькими слезами он пахнет…» – возразил тогда Митрич.
Старик был прав.
– Спасибо, отец, – Хабаров ладонью отер губы.
От зажженной свечи в избушке стало уютнее.
– Ну, угощать гостинцами-то будешь? Сегодня четверг. День разрешенный. Али обидку затаил на старика?
– Что ты… – Хабаров обнял Митрича за плечи.
Из самодельного кедрового ящика, стоявшего под кроватью, он стал выкладывать на стол привезенные Митричу гостинцы: хлеб, мясные консервы, копченую колбасу, сливочное масло, маринованные помидоры, запечатанную в вакуумную упаковку копченую свиную грудинку, кукурузу, зеленый горошек, маринованные персики, кефир, шоколадные конфеты, апельсины, лимоны и бутылку водки. Старик водку пить не стал, сразу убрал бутылку под стол, однако из еды попробовал все, беря по крохотному кусочку, вкушая с любовью и особым почтением.
Хабаров исподтишка наблюдал за ним. Самому деликатесов цивилизации не хотелось.
– А ты, паря, чего пост держишь? – довольно улыбаясь, спросил его Митрич.
– Мне бы каши твоей, как третьего дня.
Старик крякнул.
– Неужто моя каша вкусней твоих изысков будет?
– Вкусней.
Помолчали. Каждый думал о своем.
– Каши-то сварим, – наконец произнес дед. – Вон ее, проросшей пшеницы-то, под лавкой в горшке, хоть торговать иди. Кладешь в чугунок, водой заливаешь да в печь. Вот и каша тебе готова. Потом маслицем кедровым сдобришь. Только в чугунок пшеницы с пол-литра сыпь. Она разбухнет. А то, по незнанию, целый чугунок-то наворотишь…
Хабаров настороженно посмотрел на деда.
– Ты зачем меня учишь варить кашу?
– Вертолет завтра утром прилетит. Так что обедать и ужинать тебе здесь.
– Вертолет? Ты ждешь кого-то?
– За тобой вертолет. Назад полетишь.
Старик внимательно посмотрел на него, взгляд был добрым, лучистым.
– Помру я сегодня, Саня. Пора мне. Закончил я здесь свои дела. Пора к Истоку.
– Как… – Хабаров поперхнулся хлебом, закашлялся.
Старик потянулся к нему через стол, кулачком постучал по спине.
– Не пугай… Не пугай так меня! – отдышавшись, выговорил Хабаров.
Старик вздохнул, улыбнулся.
– Я же тебе телеграфировал: «Приезжай меня хоронить». Чего ты побелел? Смерти бояться не надо. Чтобы долгая жизнь на этом свете не испортила тебя – бойся.
– Что за ерунда?! Я сейчас же вызову вертолет, полетим в больницу во Владивосток, а лучше в Москву. Полежишь, полечишься… Почему сразу умирать-то?!
– «Изнашиваются даже золоченые царские колесницы», – сказано в Дхаммападе. Все, что долго жило, должно умереть.
– Ты полон сил. Ты в здравом уме. Ты…
– Не причитай! Я не прямо сейчас помру. Это на закате случится.
Но Хабаров сидел, застыв, будто каменный. Как это может быть: сидеть, разговаривать, и не просто, а мудрые вещи втолковывать, быть полным сил, а на закате умереть? Хабаров понять этого не мог. Почему на закате? Почему именно сегодня? Конца своего земного срока не знает никто. Как можно относиться к смерти, как к чему-то обычному, словно проделанному десятки раз? И… как же он останется
