Сиваш - [3]

Боялась Соловея Гринчара. А тот вдруг добрый. Недавно подстерег ее, ждал на улице за углом, вышел наперерез. Увидела — сердце заколотилось. А он ничуть не сердит, серые глазки весело прищурены. Улыбнулся до ушей: «Семена за посев отдашь ли? Ведь только землю записали тебе, а семена в земле пока мои. Отдашь, хозяйка?» Ни жива ни мертва. «Как же, я не знаю, конечно, берите, Соловей Григорьевич…» — «Умница! — похвалил. — А на соль нынче поедешь, куда денешь ее? Поди боязно ехать соль продавать, а? И не на чем ехать-то, конек-то один…» Досада взяла: «А вам-то что за горе?» Соловей обе руки приложил к груди: «А то, что правду скажу тебе, красота. Мои детки — что голубые кони: не удались; все — подлые; отучились и укатили к шлюхам в города; бросили отца, хозяйство, отбивайся тут как можешь, хоть упади, хоть сдохни… Только меньший мой, Никифор, со мной. Для него все сделаю. Никифор и хлопочет за тебя, за красоту, убивается по тебе. У меня всегда прямо и говорится, и делается: раз Никифор за тебя, то и я… Хочешь, отдай мне соль, поеду за Асканию продам или на севере выменяю на картошку…»

Верно, сама везти соль боялась. Если на дороге не нападут, не отберут, то на базаре это сделают непременно. Там, говорят, облавы на базарах, страшно… А ехать по селам? Неизвестно куда. Иные умеют: тайно возят соль в бричке с двойным дном; сверху доски, солома, и сам хозяин сидит, поет, будто пьяный едет из гостей.

Феся тихо ответила: «Спасибо вам, уж не знаю, как благодарить…» А Соловей сказал так, что можно было верить: «Три десятины моих не жалко для тебя, Федосья, за твою красоту! Хозяйствуй на здоровье! А мой Никифор, скажу без хвастовства, человек тоже хозяйственный, чарки не знает и грамотный. Характер у него ласковый, сговорчивый. И здоровый он, крепкий, хоть и хромой. В малолетстве, семнадцать годов назад, с ним случилось… Гоню со степи мажару с кукурузой, а он, сынок, балуется наверху, прыгает на будыльях. Вдруг слышу крик — свалился с высоты, лошадям на зады и под колеса… Ножку в коленке переехало. Дорога твердая, шина железная, вот кость-то и раздавило…»

Младший сын Соловея, Никифор, уже с давних пор прилипал к ней. Зимой где гулянье, где она, там и Никифор в лаковых сапогах, в высокой каракулевой шапке. Выйдешь в степь собирать курай на топку — Никифор тут как тут, верхом в седле, с плеткой, и ружье за плечами…

В праздники, когда все село ходило ходуном, Никифор, будто выпивши, слонялся под окнами. Куда бы ни пошла, за спиной тихий зов:

— Феся!..

Шел следом, припадая и сильно раскачиваясь — одна нога короче оттого, что согнута в колене. Иной раз и жалко его, и чего-то совестно. А сердце было спокойно.

3

По дну Сиваша Феся с Лизой отъехали от берега три версты.

Когда добрались до солевых полей, солнце стало печь до боли, огненная белизна резнула глаза. Вон сколько соли, будто снег. Каждый год урожай. Солнце и горячий ветер кипятят заливы — яйцо сваришь, босиком не ступить. Соленая вода в Сиваше густеет. Вот уже рассол, рапа. В этой вечной солеварне соль сама садится на дно, сама варится, а выбирать ее надо трудом.

Не испортить бы соль дегтем с колес — остановили бричку, не доехав, со скребками и лопатами босиком вступили на солевое поле. Пекло, давило глаза. Феся надвинула платок на самый нос. Все же ослепительно белый свет бил снизу…

На отмелях соль лежала сухая, но скудная. Феся с Лизой скребками начали сгребать в кучки мокрую в низинках. За скребком оставался глубокий след, в него набегала синеватая вода.

Феся сгребала, сгребала, с тоской думала про Никифора и его ненужную любовь. Думала и про Соловеевы десятины. Казалось, они чужие, хотя комитет и сход присудили ей эти десятины и в список записали. Пугала доброта Соловея. Еще и соль ему поручить…

Соль шипела под скребками — шип-шип-шип — без конца, будто натачивали шершавым оселком стальную косу. Там, над степью, разносится верещание кузнечиков, в небе мелькают птицы, а здесь, на Сиваше, — пустота, белая равнина, кузнечику негде примоститься и нечего есть, птицы не летают. Соль да соль и зализанный водой гладкий желтоватый ил. Одинокая Мельница стоит, не шевелится, даже перестала вертеть хвостом, и кожа на ней не вздрагивает — мух на Сиваше не водится. На минуту затихнут скребки, ветер шумнет, и такая настанет тишина, что оглохнешь.

Почудилось Фесе: она не на земле, а неведомо где, на белых пространствах вечная работница. Работа не тяжелая, без подгонщика. Руки сами гребут, гребут — без конца. В тишине никто не тревожит, но только чего-то страшно, до того страшно и нехорошо, что еще немного — и закричишь… Оставила скребок и обеими руками сорвала платок с головы.

— Господи, тоска, хоть удавись.

— С ума съехала! Напугала! — Лиза вскрикнула. Потом улыбнулась, блеснули белые зубы: — А и верно, хоть в колодец или в Одессу, в монашки… Все хлопцы — в отряде, все воюют, и красноармейцы, которые зайдут на час, не женихи…

Феся взглянула направо. Далеко-далеко темная полоска, северный берег Сиваша. Взглянула прямо перед собой — белая, дальше синяя гладь до самого неба. Взглянула налево — далеко-далеко сизая полоска — крымский берег…