Люк опустил трубку. *— Где здесь можно поблизости выпить пива?
— Можно пойти в пиццерию «Сорренто»...
— Приезжай в «Сорренто». Минут через двадцать-тридцать. — Люк положил трубку на рычаг и потер руки. — Ты вроде собирался угостить нас пивом? — обратился он к Турену.
— Разве? У меня и в мыслях...
— Бергстрем, подтверди.
Бергстрем кивнул.
— Два свидетеля подтверждают Ситуация безвыходная.
Турен потер нос и улыбнулся, цотом нажал кнопку селектора.
— Андреассон! — проревел он. — Мы пошли в «Сорренто»... выпить кофейку. Не звони мне! — Комиссар повернулся к Люку. — На этот раз, для разнообразия, господина журналиста полиция будет сопровождать в ресторан. Но не больше пяти кружек.
— Конечно, на брата, — парировал Улле.
И они отправились в пиццерию.
— Дорогой мой, ну зачем тебе было все так запутывать? Почему ты послушался Пера Ульсона? Ты же сам много раз говорил, что он политически безответственный человек.
Жена бывшего министра юстиции сидела на кровати рядом с бывшим министром. Тот лежал и жаловался на судьбу.
— Сам не понимаю... — всхлипнул он. — А теперь всему конец. Конец.
Министр сделал драматический жест... Вероятно, подействовало красное вино, выпитое им за обедом.
— Не все так страшно. Разумеется, ты должен выступить и принести извинения. Сказать прямо, что свойственный тебе здравый смысл на сей раз тебе изменил, и ты сожалеешь, что тем самым не оправдал доверие избирателей.
Бывший министр засопел и кивнул.
— Так ты не думаешь... ты не думаешь, что мне надо застрелиться? — опять всхлипнул бывший министр.
— Нет, — решительно сказала его жена. — Не думаю. — «Пожалуй, тебе надо последовать примеру Никсона. Писать мемуары», — подумала она, но вслух не сказала — это было бы чересчур жестоко. Вместо этого она предложила: — Что, если я приготовлю тебе тодди из красного вина? А ты пока полежи отдохни.
«Достоин ли я ее?» — спросил себя бывший министр и ответил отрицательно. И попытался читать. «Может, приняться за мемуары?» Эта мысль показалась ему привлекательной. «Вообще-то можно направить открытое письмо в «Дагенс нюхетер» и в «Свенска дагбладет». Он достал бумагу и ручку, начал писать: «Я пишу это письмо, испытывая искренний стыд. Сразу же хочу сказать, что нет и не может быть оправданий упущениям и пассивности, допущенным мной при разборе недавних...»
Когда жопа вернулась с горячим тодди, бывший министр сладко спал. На губах его играла легкая улыбка.
— Это ты, Улле? — послышался голос из спальни.
— Нет, — отозвался он. — Нашел на улице ключ и, перепробовав массу замков, попал сюда.
Она фыркнула.
Его немного шатнуло. Ну и что? Абсолютно ничего.
Мария вышла в переднюю.
— Ты пьян?
— Ага, — сказал Улле. — Но в меру. И мне весело. Что является, как мне кажется, большим достижением в этом грустном чертовом мире и в этом больном обществе.
Мария поддержала его под руку.
— И причиной этой радости в большой степени являешься ты, — продолжал Люк, словно выступая на сцене драматического театра. Он содрал с себя куртку и повесил ее рядом с вешалкой. — Постель, постель, полцарства за постель! — продекламировал Люк и ринулся в спальню, продолжая сдирать с себя одежду, пока не остался в чем мать родила. — Зубы завтра почищу, — сказал он и одним глазом посмотрел на Марию.
— Улле, малыш, — прошептала она. — Мой маленький Улле...
— ...в лес гулять пошел, — сказал он, зевая, и заснул.
Утром следующего дня Люк чувствовал себя прекрасно.
