Сиротская доля - [28]

Он вздохнул и отер лоб.

— Я ошибся, — продолжал он, — в том, что этот плод добросовестного труда смогу издать в свет. Целый день я бегал от одного книгопродавца к другому. Это просто варвары и ростовщики.

Пани Серафима улыбнулась; Пачосский постепенно воспламенялся.

— Желания мои были очень скромны, — сказал он, — если бы посчитать бессонные ночи и тяжелый труд; но эти вещи не оплачиваются презренным золотом. Я назначил низкую цену.

— А сколько? — спросила Люся.

— Я имел право запросить тысяч сто [5], не менее, — отвечал наисерьезнейшим образом Пачосский, — но зная, в какие живем времена, потребовал только двадцать тысяч… Они рассмеялись мне в глаза, и я ушел в гневе.

На губах пани Серафимы появилась сострадательная улыбка; наивный господин, воображавший, что поэма его могла принести ему двадцать тысяч, сумму, которой ни один из наших поэтов не получал за образцовое произведение, достоин был сожаления… "Владиславиада" могла не стоить ни гроша, но ее автор был настоящим оригиналом.

— Люди никогда не умеют оценить труда, — молвила она. — Знаете ли, что получил Мильтон за "Потерянный Рай"? Не огорчайтесь же. Непризнанным гениям ставят после памятники.

Пачосский скромно поклонился.

— Все ваши знакомые идут ко мне на чай, — продолжала вдова, — надеюсь и вы не откажете почтить меня посещением?

Старый педагог обнажил лысину, поклонился, и вскоре все вошли в квартиру Серафимы.

Весь вечер счастливый Мартиньян смотрел на свою кузину, и пани Серафиме не нужно было никаких комментариев, чтобы открыть причину приезда этого молодого человека в город. К счастью последнего, пан Пачосский, сильно раздосадованный несправедливостью книгопродавцев, с таким жаром и так много разговаривал с Мечиславом, что последний не имел возможности помешать сближению кузена с Люсей. Пани Серафима хотя и покровительствовала Зенону, однако, не зная, в которую сторону склонялось сердце Люси, не только не препятствовала, но, по-видимому, с участием смотрела на пылкую молодую любовь, обнаруживавшуюся так наивно и выразительно.

Ее только удивляли и озабоченность Мечислава, и встревоженное лицо Люси. После чего она отвела девушку в сторону.

— Приятен тебе кузен или нет? — спросила она. — Только говори откровенно.

— Да, но я боюсь его, — отвечала Люся. — Долго было бы рассказывать. Я уже говорила вам, что воспитывалась у них в доме, благодарна им, обязана уважением; я бедна, они богаты, это единственный сын тетки, они боятся за него… Не хотелось бы мне, чтоб меня подозревали, что я старалась завладеть его сердцем…

— А это сердце?

— О, честное и доброе, — сказала Люся. — Но только сердце брата… верьте мне.

Румянец покрыл ее лицо, и она замолчала, опустив глаза. Трудно было догадаться, что она чувствовала; пани Серафима не настаивала, но на всякий случай инстинктивно, из сожаления, пригласила всех на обед к себе.

— Извините, — отозвался Мечислав, — простите нас; но ни Люся, ни я не можем воспользоваться приглашением, кузен Мартиньян, кажется, тоже должен уехать, потому что мать беспокоится о нем.

Хозяйка посмотрела на Мартиньяна, который, казалось, взглядом умолял ее, чтоб не отступалась от своей благой мысли.

— Пан Мечислав, один только день для меня! — нежным голосом отозвалась вдова, протягивая обе руки. — Сделайте это для меня! Всю ответственность принимаю на себя!

Когда пани Серафима хотела быть обворожительной, ничто не могло ей противиться. Сидя возле нее и слушая ее голос, Мечислав забывал даже порой Адольфину.

— Если меня любишь, проси брата, — сказала она Люсе. Людвика отворотилась, покраснев и в смущении.

— К вашим услугам и от искреннего сердца! — поспешил воскликнуть Мартиньян. — Мечислав немного педант, но, если вы прикажете, он не посмеет ослушаться.

— Позвольте! — отозвался Пачосский, который пил чай с ромом, будучи доведен как чаем, так и своей неудачей до некоторого рода восторженности. — Позвольте! Я человек простой, откровенный и нахожу, что если судьба посылает счастье встретить такую достойную и уважаемую особу, как ясновельможная пани Завадовская, то делается обязанностью говорить перед нею откровенно и высказать, в каком порядке стоят вещи.

— Пан Пачосский! — прервал, протестуя, Мечислав.

— Что там пан Пачосский! — воскликнул педагог. — Пан Пачосский чувствует себя обязанным говорить правду. Видите ли, пан Мечислав как человек деликатный и исполненный благородных чувств боится задерживать кузена, чтобы не сказали, что того… или, как бы объяснить… впрочем, тут легко догадаться. Но я свидетель, что тут не происходит ничего неприличного. Мы приехали для покупки молотилки и продажи поэмы. Очень может быть, мы возвратимся с поэмой без молотилки, но в глазах света и собственной совести — мы чисты и оправданы.

— Вы немножко зарапортовались, пан Пачосский, — сказал Мечислав, засмеявшись.

— Нисколько, говорю сущую правду.

— Итак, я завтра ожидаю всех к обеду, — отозвалась хозяйка, — и не слушаю никаких отговорок.

Вечер промчался довольно весело, а когда наконец пришлось расходиться, Мартиньян, возвращаясь на квартиру, был так счастлив, что первый раз в жизни, схватив Пачосского за шею, несколько раз поцеловал его, отчего и вместе от рому старый учитель расплакался. Они пришли в гостиницу в таком настроении, что Пачосский за своего ученика готов был на все мучения, а Мартиньян поклялся, что всю жизнь не расстанется с ним.