Сиротская доля - [26]

Напрасно он указывал себе в зеркало на седеющие волосы, чтобы изгнать из головы грешные мысли — сердце не хотело его слушать. Бедный профессор стыдился самого себя, а между тем поддавался обаянию сообщества Люси и невольно шел на Францисканскую улицу.

Мы уже не будем говорить о толпе товарищей Мечислава, которые, как мухи на приманку, летели к Люсе; но труд становился почти невозможным при тех условиях, в каких жили брат с сестрой.

Пани Серафима занимала в великолепном доме на Большой улице весь бельэтаж и еще несколько комнат в первом. Привычка к панской жизни и богатство требовали пышного убранства; она два раза в неделю принимала: по понедельникам съезжались к ней на чай, по четвергам на обеды. Считалось почетным быть на вечернем чае у пани Серафимы, но истинным отличием было получить приглашение на обед. Нуждаясь в развлечении, прекрасная вдова приглашала охотно, но не всех. Приезжие артисты, литераторы, художники добивались чести появиться в ее гостиной.

Насмешливый пан хорунжий Озембиц, не молодой уже холостяк, называл эту гостиную львиной пещерой, потому что ни один светский лев не проезжал через город, чтоб не отдохнуть там на бархатной козетке.

Люся и Мечислав раз и навсегда были приглашены на чай и на обеды, но постоянно отказывались.

— Я буду откровенна, — говорила Люся, — у меня одно только черное шелковое платье, в котором я внесла бы смущение в гостиную пани Серафимы. Раз еще в нем показаться можно, но постоянно в одном…

— Что касается меня, — говорил Мечислав, — то час вашего обеда совпадает у меня с клинической лекцией, которой пропустить я не могу, и вынужден отказаться от удовольствия.

— В таком случае, приходите, когда вам только удобно, — сказала пани Завадовская, — я всегда буду вам рада. Впрочем, Люся, отправляясь на рынок с корзинкой, может зайти ко мне, а вы, хоть бы по дороге в университет со своими книжками.

— Но только не с анатомическими препаратами, — шепнул Мечислав.

В сущности, может быть, пани Серафима бывала у них чаще, чем она могла быть у них. Тысячи мелких услуг, незаметных, оказываемых с большой деликатностью, почти незаметно, облегчали жизнь Орденских. Пани Серафима успела сойтись с Орховской, втянула ее в род заговора, выведывала у нее тайны дома и кладовой и невидимою рукою помогала бедному хозяйству. Итак, жизнь текла довольно нескучно у Орденских, время летело в занятиях науками и трудом, а дружеские связи, которые так редко бывают продолжительны, с каждой минутой становились теснее. Профессор бывал у них ежедневно. Однажды он сидел у них, мешая Люсе работать, когда Орховская выбежала из кухни с поднятыми руками, испуганная и, не обращая внимания на постороннего, крикнула:

— Знаете, паненка, кто приехал?

— Кто же может быть таким страшным? — спросила, рассмеявшись, Люся.

— Правда, что он испугал меня, потому что схватил обеими руками и поцеловал!.. Ей-Богу!..

— Но кто же?

— Пан Мартиньян!

Девушка побледнела и смутилась, работа выпала у нее из рук. Мартиньян стоял уже за Орховской, такой испуганный и бледный, словно совершил ужасное преступление.

Люся отскочила от стола.

— Что вы здесь делаете? — воскликнула она покраснев и подбегая к нему.

— Прие… приехал, — пробормотал Мартиньян.

— Один?

— Да, почти один, — отвечал молодой человек, ища стула, которых в комнатке было немного.

Профессор посмотрел на обоих.

— Позвольте, господа, вас познакомить: мой двоюродный брат, пан Мартиньян Бабинский; пан профессор Вариус.

Профессор, который был довольно дик и не охотник до новых знакомств, взял шляпу, не желая быть помехой родственникам, проговорил несколько слов и вышел.

Люся очутилась в сильном затруднении с этим совершенно неожиданным гостем.

— Надеюсь все… надеюсь тетя и пан Бабинский здоровы? — проговорила она, наконец.

— Здоровы, — отвечал Мартиньян.

— А вы здесь одни?

— Почти что один; со мною пан Пачосский, но он приехал по своему делу, хочет продать поэму.

— И ваши родители знают, что вы сюда приехали? — спросила встревоженная Люся.

Мартиньян опустил голову.

— Не могу сказать, — прошептал он.

— Как же вы можете не знать об этом?

— Потому что я не живу в Бабине, — отвечал с некоторого рода гордостью молодой человек.

Люся посмотрела на него с удивлением.

— Как?

— Родители отдали мне Занокцицы, и мама позволила распоряжаться как угодно. А так как мне нужны некоторые вещи, то я и должен был приехать.

— Однако ж не без ведома тети? — шепнула Люся, боясь за последствия.

— Право, не знаю, известно ли маме, что я уехал.

— Но, пан Мартиньян! — воскликнула Люся. — Как же вы могли подвергать себя последствиям этого шага? Ведь им известно, что мы здесь живем, они легко догадаются, что вы были у нас, и сколько будет неприятностей.

— Для вас, кузина? — прервал Мартиньян.

— Нет, для вас.

— Як ним готов, — спокойно отвечал юноша. — Я хотел видеть вас во что бы то ни стало. Панна Адольфина напугала меня, и я пришел бы из Бабина пешком, чтоб только видеться с вами.

Люся снова сильно покраснела: дрожащий голос Мартиньяна обнаруживал столько истинного чувства, что не сжалиться над страданием юноши и не быть ему благодарной — девушка не могла. Она протянула ему руку.