Сирия - перекресток путей народов - [69]

Дорога становится все более однообразной. Наконец, проехав немало километров, мы снова натолкнулись на живых существ: пастух и стадо с удивлением рассматривают необыкновенную повозку. Четыре собаки пастуха отделяются от стада и устремляются к нам; увертываясь, пропускают автомобиль и гонятся за ним с той стороны, где я сижу. Они высоко подпрыгивают у опущенного стекла и так лают, что мне становится страшно. Только бы не случилось аварии, думаю я и прибавляю скорость, насколько позволяет дорога. И только километра через два собаки отстали.

Наконец вдали показывается Эль-Карьятейн, деревня в пустыне, насчитывающая 6 тысяч жителей, административный центр с отделением полиции. Я останавливаюсь у бензоколонки. Хозяин ее немного говорит по-французски. Он заметно радуется разнообразию, которое привносит наш приезд. В придачу к бензину мы получаем по чашке арабского кофе. Скоро вокруг нас собирается большая группа местных жителей. Меня спрашивают, не в Пальмиру ли мы едем. Сообщение о цели нашей поездки вызывает удивленное покачивание головами. О развалинах арабского замка в пустыне, по-видимому, никто не слышал. Откуда мы едем, спрашивает молодой человек, и у меня возникает чувство, что в его вопросе проскользнуло недоверие. Ничего удивительного, вдруг какой-нибудь империалистический шпион маскирует свои истинные намерения археологическими интересами! Хорошо по крайней мере, что он знает про замок Хишам.

От руин не так уж много осталось, говорит молодой человек, и, между прочим, сам он родом из Дамаска и поэтому знает, что найденные во время раскопок предметы хранятся в музее столицы. Зачем же нам нужно непременно в пустыню и что там можно еще увидеть?

Мне трудно сформулировать ответ. Как объяснить этому молодому человеку, чтобы он понял: для меня представляют интерес не просто пара древних булыжников и, уж конечно, не то, что хранится за стеклянными витринами, а страна, ландшафт и прежде всего люди, живущие на этой земле, и что я надеюсь лучше понять настоящее страны, если пройду по следам ее прошлого. К счастью, владелец бензоколонки снова вмешивается в разговор. Он, конечно же, считает страх молодого человека по поводу шпионов преувеличенным и приглашает нас зайти в дом и разделить с ним трапезу. Его отец — и с этими словами он подталкивает вперед пожилого мужчину, в котором по белому платку, повязанному вокруг фески, можно узнать хаджи, человека, совершившего паломничество в Мекку, — говорит, что в воздухе чувствуется приближение песчаной бури. Поэтому будет лучше, если мы останемся у него переночевать. Это предложение вызвало у нас улыбку. Еще нет и девяти часов; солнце светит, как обычно, ярко. Я уже узнал много способов, которыми пользуются гостеприимные арабы, чтобы сделать приглашение более убедительным; по никто до этого еще не клялся песчаной бурей. Нет, к сожалению, я должен отказаться: график времени не позволяет длительные остановки. Как хотите, отвечает хозяин бензоколонки и передает мой ответ отцу. Я вижу, как старик покачивает головой и настойчиво уговаривает сына. Развалины, переводит хозяин бензоколонки, стоят уже более тысячи лет и, наверное, будут стоять еще и завтра. Дальше он уже не переводит. Я только слышу многократные обращения к Аллаху. Он считает, что человеку не пристало строить планы, это дано лишь богу. Он уверен, что Аллах не одобряет нашей поспешности. «Эх, старик, — думаю я, — у тебя много времени, никто и ничто не висит над тобой, что не успеешь сегодня, сделаешь завтра. Ну а мне сегодня нужно быть в Пальмире, я забронировал там номер. А назавтра утром у меня назначена встреча в Дамаске, которую нельзя пропустить. Стало быть, я должен ехать». Я плачу за бензин; мы пожимаем много рук; тихо гудит мотор, и скоро Эль-Карьятейн, последний населенный пункт на пути к нашей цели, остается позади.

Бессмысленно придерживаться следа. Земля твердая и ровная. Я мог бы дать газ и закрыть глаза. На много километров вокруг ни одного препятствия. Снова проходит почти два часа. Судя по счетчику, мы скоро должны увидеть башню дворца. Нам повезло: мы снова наткнулись на овечьи стада, принадлежащие, несомненно, кочующим поблизости бедуинам. Пастух смотрит на нас с опаской, когда я мчусь по пустыне прямо на него. «Каср аль-Хайр аль-Гарби», — говорю я, вопросительно глядя на него. Он непонимающе смотрит на меня. Я повторяю ту же фразу громче, по безуспешно: пастух не понимает меня. Или он никогда не слышал о развалинах, что, впрочем, и не удивительно для кочевника, или, может быть, местные жители по-другому называют это место. Я говорю «Хатрак» и еду к другому стаду, которое я заметил во время разговора с пастухом. Это совсем недалеко, километрах в пяти отсюда. Собаки пастуха на этот раз недолго бегут за нами — я могу круче развернуться. Надеюсь, теперь мне больше повезет. Я много раз повторяю название, как заклинание, с каждым разом все громче, и ловлю себя на том, что проявляю ту же невоспитанность, которую высмеиваю у других людей, когда отсутствие знания языка пытаются возместить повышенным тоном.

Никто не понимает, чего я хочу. Я делаю паузу, чтобы успокоить нервы, и прихлебываю из термоса. Пастух тоже делает глоток; мы делим апельсин пополам, а потом я начинаю все сначала, совсем, тихо и отчетливо: Каср аль-Хаир аль-Гарби. Может быть, я произношу это название настолько неправильно для арабских ушей, что меня нельзя понять? Я меняю ударение, звуковую окраску. Я вижу, как мучительно неловко пастуху, повстречавшему посередине пустыни чужеземца, который непрерывно издает одни и те же непонятные звуки. Вдруг он настораживается, воистину тень понимания скользит по его загорелому лицу. Да, вот он сияет, усердно кивает головой и указывает рукой вдаль, в пустыню. Направление, которое он показывает, лежит значительно восточнее, чем то, в каком я ехал до сих пор. Неужели я действительно так сильно отклонился? Но он, наверное, прав: если бы мы были на верном пути, то давно бы уже увидели башню развалин. Я благодарю пастуха и резко поворачиваю на восток, к горной цепи.