Сириус - [15]

И вот опять загадочный красивый полковник… Подошел и заговорил, как с давнишним знакомым.

— Не горюйте, поручик, война не уйдет от вас, все там будем. Вы еще не видели своего золотого сна.

Он поздравил Дондуа с переводом в новый полк и выразил надежду чаще встречаться в Царском Селе.

Домой вернулся вечером, когда дядина квартира полна была гостей. Такие сборища бывали часто. Приходили члены Думы, журналисты, литераторы, говорили о забастовках, о еврейских погромах, о том, как реакция поднимает голову. Но сегодня обсуждались известия о переходе армией фон Эммиха бельгийской границы, о боях под Льежем, о том, как Зинаида Гиппиус вышла на балкон и на всю Сергиевскую, на всю Фурштадтскую: «Не приемлю! Отрицаю метафизически и исторически!.. Война — это разрушение вселенского чувства, соборности…» Но рассказывали, что в «Башне» у Вячеслава Иванова война признана вселенским, сокровенным, сверхразумным делом. Погрешили-то против вселенскости не мы, а немцы. Это они переполнили меру и вызвали месть эриний. Мы же выступил и принуждением божественного Промысла и взялись за меч земной не ради захвата Того и Камеруна, а для защиты святынь и данных нам обетований духа.

Молодой трудовик, неизменный оратор на тему «Эти Романовы — Голштейн-Готторпские!», говорил о повороте в народном сознании:

— Я, конечно, как был, так и остаюсь противником самодержавия, но сегодня другое дело. Эту войну я не имею оснований считать, как войну 1904 года, делом рук царя и его присных; она во многом народна. Только слепой станет отрицать это. А быть с народом — наш святой долг.

— Очаровательно! — восклицала спутанная бородка клинышком. — Очаровательно! «Проклятое самодержавие» амнистируете? Ушам своим не верю!

— Но разве во Франции не примирились все партии перед лицом внешней опасности?

— Франция нам не указ. Там возможна борьба партий, но борьба против Франции невозможна. Там никогда не было подлого словечка «пораженчество». Мнения разные, но душа у всех французская. Там политическая вражда и примирение — вопрос рассудка, а не совести. А нам, чтобы примириться с правительством, надо совершить клятвопреступление. Мы ведь детям и правнукам завещали Люциферову ненависть к нему. И вдруг мириться!..

Дондуа тихонько по коридору прошел в свою комнату. Речи Степана Степановича Левкоева были ему не внове. Знал он, что слушать его любили, несмотря на поношение интеллигенции, на сотрудничество в «Новом времени».

Собрания у Петра Семеновича были единственным местом, где забывались партийность и фракционность. Центристская лань сидела рядом с черносотенным зубром и социал-демократическим ягуаром. Горячились, спорили, но никогда не ссорились.

Укрывшись от шума сборища, Дондуа думал о том, как много нового ворвалось в его жизнь. Надо же было, чтобы приехал этот президент и чтобы из ста восьмидесяти миллионов населения Российской империи одно только имя поручика 145 Новочеркасского полка было ему известно. Но каким анекдотом обернулся этот странный случай!

В дверь постучали:

— Александр, к тебе гости.

Вошел господин, познакомившийся с ним в вагоне.

— Простите ради Бога. Узнав, что вы племянник моего коллеги Петра Семеновича, я не мог устоять от соблазна… Мы с вами связаны общим стремлением, не правда ли? Сейчас, может быть, неуместно гадать о будущем, но не кажется ли вам, что именно в такие дни гадания простительны и, если хотите, оправданы?

Дондуа улыбнулся:

— Мне предсказано такое, что совсем не ко времени.

— Что предсказано, то предсказано, от судьбы не уйдешь. Важно, истинное это предсказание или ложное. Сам я не получил еще ни одного подтверждения, но я верю. Господин Перрон не может ошибиться. Вы единственный, кто мог бы укрепить меня в этой вере.

— К сожалению, — развел руками Дондуа, — с тех пор, как мы виделись с вами, в моей судьбе не произошло ничего, кроме перевода в другой полк.

— Patience! Patience![15] Не будем назойливы с фортуной. Когда объявили войну, тайный голос шепнул мне: предсказанное близко. Живите и вы такой же верой. Когда ваш полк уходит?

— Н… не знаю. Он… кажется, не уходит. Это собственный его императорского величества железнодорожный полк.

Лицо Протопопова преобразилось, как у влюбленного, услышавшего «да».

— И вы об этом молчите? И вы это считаете незначительным событием?.. О, как вы молоды! Это и есть перст судьбы. Предсказанное вам начинает сбываться. Не улыбайтесь, не испытывайте незримые силы, помогающие вам. Вы должны понять, что обещанная вам карьера не с гофмаршала начинается… Поздравляю! Поздравляю, мой юный друг! Теперь нет сомнений. Не могу и сказать, какими надеждами окрыляет меня ваше признание!

Собралась Государственная дума и открыла свое заседание колокольным возгласом Родзянко: «Да здравствует государь император!» Единодушно пели «Боже, царя храни!». Бурно чествовали сербского посла Спалайковича. Когда же крикнул кто-то «Да здравствует Франция!» и черный чуб Спалайковича сменился у барьера ложи бритым черепом Палеолога, зал загремел с еще большим одушевлением. Седому как лунь Горемыкину, поднявшемуся на трибуну, можно было не опасаться в этот день острот и сарказмов, сыпавшихся со стороны думской «левой». Его призыв забыть распри и все страсти, кроме одной — победить, покрыт был аплодисментами, а сравнением начавшейся войны с войной Отечественной 1812 года старик вызвал овацию.