Сирень на Марсовом поле - [3]

Кстати, это, вероятно, не будет для них слишком трудно. Отец его — крупнейший физик, ученый с мировым именем, академик. Что касается молодого Калинникова, то он уже давно привык к легкой жизни за широкой папиной спиной, к отдельной комнате в большой благоустроенной квартире, к достатку, к отцовской даче. Он пользовался этими благами, нимало не задумываясь над их источником, жил бездумно и, по-видимому, расположен был разделить эту бездумную жизнь с Верой Истоминой. Во всем этом не было ничего удивительного, за исключением разве очевидного и разительного несходства судеб и характеров обоих молодых людей.

У Веры за плечами была трудная жизнь, полная лишений и превратностей. Раннее детство в самарской деревне было скудно до нищенства. Отец в четырнадцатом году ушел на войну, да так и не вернулся. В двадцать первом, во время голода в Поволжье, умерла мать. Потом детдом, рабфак, завод, и наконец, в тридцать втором году по комсомольской путевке Вера попала на физический факультет Ленинградского университета.

И вот ей двадцать пять лет, и через месяц-полтора она получит диплом об окончании университета. Потом сдаст осенью экзамены, и она уже аспирантка. Ее полнит желание лететь, мчать в предстоящую жизнь, и это жаркое желание видится во всем ее облике, лежит зримой печатью на ее подвижном лице.

Федор Платонович смотрит в это худощавое, с подтянутыми щеками, с блестящими глазами лицо… Он знает малую долю жизни своей дипломантки, но многое незнаемое угадывается и вызывает желание помочь, поддержать, подтолкнуть. Нынче что-то и еще прибавилось, кажется, но он ничего об этом не может пока знать. Разве что смутно ощущает…

Он подходит к спорщикам, и они умолкают. Останавливается перед ними и говорит, обращаясь к Вере:

— Вы забыли на моем столе книгу.

Федор Платонович протягивает ей книгу, из которой выглядывает веточка белой сирени, и похоже на то, как если бы он принес ей не книгу, а эти цветы.

Она, кажется, и понимает именно так; и он видит это. Она берет крупной смуглой рукой толстую книгу и говорит торопливо и сбивчиво:

— Да… Простите… Спасибо…

Он поворачивается к Жоре и, после едва приметной паузы раздумья, говорит хмуровато:

— А вас, Калинников, я прошу пройти со мной в аудиторию.

Федор Платонович идет к раскрытой двери аудитории. Жора, сперва несколько оторопев от неожиданного приглашения, с недоуменьем глядит ему вслед. Затем, сообразив, что ничем дурным это приглашение ему не грозит, а может быть, и наоборот, сулит хорошее, срывается с места и решительно двигается следом за Федором Платоновичем.

Дверь захлопывается, и Вера остается в коридоре одна. Она стоит возле лестничных перил, держа в одной руке книгу, в другой — сирень и с тревогой поглядывая на закрытые двери аудитории. Ждать ей приходится недолго. Спустя несколько минут Жора вылетает из аудитории и, даже не закрыв за собой дверь, устремляется к Вере. В руках его раскрытая зачетная книжка. С торжеством потрясая ею, он приближается к Вере и, подражая давешней ее интонации, восклицает с энтузиазмом:

— Всё. Троечка сделана.

Вера смотрит на него с неожиданной и непонятной ему хмуростью. Потом говорит, кивнув на раскрытую дверь аудитории:

— Пойди закрой. Нет, постой. Я сама.

Она подходит к аудитории, бесшумно прикрывает дверь и просовывает в дверную скобу веточку сирени.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Федор Платонович сидел перед столом, обратив лицо к раскрытой двери, раздумчивый, молчаливый… Ишь обрадовался, и двери не закрыл. Ветрогон. Привык, чтобы все за него делали другие… Напрасно, кажется, он подкинул ему спасительную тройку… Зачем он, собственно говоря, сделал это?

Федор Платонович сердито насупился. За дверью мелькнуло что-то синее, кажется рукав жакетки… Дверь бесшумно закрылась… А вот Истомина — умница. Уже налицо уменье математически мыслить. И желание мыслить самостоятельно… Будет, будет толк. Несомненно. Если этот академический сосунок не выбьет ее из колеи, не притушит ее призвания…

С призванием этим самым все не так-то просто и не так-то легко. Он хорошо знает, что это за горько-сладкая штука, что это за благословенное проклятие. С малых лет он к математике потянулся… А там как в омут головой — ни оглянуться не успел, ни понять, как это с ним произошло, когда пришел этот интерес как интерес особый, отличный от прочих, кровный, главный жизненный интерес. Сперва это ведь почти как болезнь, непроизвольно. Только позже является сознательное ко всему отношение, к которому присоединяется и волевое начало. Без волевой направленности, одной неосознанной склонностью ничего путного не сделаешь в этой области, как, впрочем, и во всех других областях человеческой деятельности.

У нее эта воля, кажется, наличествует, и в немалой степени. Конечно, здесь уже осознанное призвание. Теперь надо только укрепить его, дать опору для дальнейшего развития. То, что она остается при кафедре, хорошо и для нее и для кафедры. И для него тоже, кстати. Ему уже почти сорок, но, работая с двадцатилетними, он чувствует себя сам двадцатилетним, влюбленным и в работу и в жизнь. Впрочем, влюбленность тут, очевидно, ни при чем. Это в романсах все про любовь да про любовь поется. И очень громко при этом. А ведь истинная любовь — это всегда что-то затаенное, незримо и нетронуто вызревающее… Хотя… хотя… в сущности говоря, все это, вероятно, вовсе не идет к делу. Любовь, как и музыка, как и математика, — это, по-видимому, какой-то особый дар. Ему, закоснелому холостяку, пожалуй, и размышлять на этот счет ни к чему. Отчего же в таком случае все-таки размышляется? Э-э, а кто вообще может похвастать тем, что знает что от чего…