Сирэн - [2]

Мысли эти тревожили Робустова уже давно и с каждым днём всё чаще и чаще. Ехал он с доктором в бричке на вскрытие, сидел у себя в кабинете или просыпался ночью в постели, — сейчас же начинал придумывать способы, при помощи которых можно осуществить мечты. Робустов завёл переписку с жившим в Петербурге важным дядей, который служил в министерстве юстиции, и в каждом письме жаловался, что он огрубел, опошлел в этом захолустье, и ему хотелось бы нравственно ожить. Однажды дядя полуофициально запросил его, желал ли бы он служить в губернском городе на Кавказе. Робустов ответил утвердительно и сейчас же послал докладную записку. Через два месяца пришла, наконец, и телеграмма о новом назначения. А через несколько дней после её получения уже приехал старший кандидат для принятия участка. Сутуловатый брюнет с окладистой бородой, он казался гораздо старше Робустова, смотрел исподлобья, по-обезьяньи, и всё время насвистывал один и тот же мотив.

— Однако, вы, господин новый товарищ прокурора, изволили сильно запустить участочек, кажется, до сорока штук придётся принять от вас, — говорил он, перелистывая настольный реестр.

— Да, видите ли, это только за последнее время. Трудно, знаете ли, заставить себя работать, когда всякие счёты со всем этим в сущности уже покончены.

— Конечно, конечно, — отвечал кандидат и снова начинал насвистывать свой мотив, и Робустову делалось совестно, что он взваливает такое количество работы на человека, который старше его годами и, может быть, способнее, но у которого нет в Петербурге дяди, и поэтому он будет жить в этой трущобе и работать, работать…

После сдачи участка решили сначала ехать всей семьёй в Екатеринослав к родным жены. Там Маруся останется до конца сентября, а Робустов поедет через неделю один на место службы устраиваться, а потом уже выпишет жену.

Екатеринослав, в котором они не были уже три года, всем очень понравился, и Робустов находил, что некоторые улицы даже напоминают Петербург. Выходя от портного, у которого он мерил новый сюртук и тужурку, он думал: «Вот, если бы служить в этом городе»… И лица всех судейских чиновников, которых он встречал, казались ему симпатичными и умными. Побывали в театре. Маруся ходила всё время в платье, а не в блузе, и как будто помолодела и посвежела. Робустов успел прочесть несколько книг новых авторов, которых все знали и считали известными, а ему лишь приходилось встречать их фамилии в объявлениях о подписке на журналы.

Уезжал он ночью со скорым поездом, который шёл прямым сообщением с западной границы до Тифлиса. С женой расставались в первый раз в жизни и крепко расцеловались. В спальном вагоне, освещённом электричеством, было уютно и не тесно. Лёжа на удобном диване, раздетый и укрытый одеялом, как у себя дома, Робустов долго не спал и волновался. Настроение было бодрое и радостное, и мысли о будущем бежали как в тот вечер, когда получилась телеграмма. Думал он о жене, о том, что он в сущности рад, что едет без неё, и это — гадко. Думал о своей предстоящей деятельности товарища прокурора.

«У публики составился ложный взгляд на эту должность. Большинству кажется, что прокурор непременно должен быть человек сухой и бессердечный, который вечно старается кого-то уличить, поймать, с удовольствием участвует в обысках, а в своих речах всегда упрашивает судей применить высшую меру наказания. Между тем, это совсем не так. Будучи товарищем прокурора, можно сделать очень много добра. Во-первых, если на скамью подсудимых случайно попадёт человек невинный — можно отказаться от обвинения. Можно следить, чтобы в тюрьме с арестантами не обращались жестоко. Можно наблюдать, чтобы состоящих под следствием не томили долго предварительным заключением… Можно много сделать полезного и хорошего, и он непременно так будет поступать»…

Окна вагонов посветлели и казались синеватыми. Потом заиграл на занавеске розовый свет, электричество вдруг потухло, только проволочки ещё некоторое время казались малиновыми, а затем стали рыжими. В половине шестого, когда стало совсем светло, приехали на какую-то большую станцию. Шипя и тяжело охая, прошёл мимо окон огромный товарный паровоз; потом долго мелькали красные товарные вагоны, а под конец серые цистерны с керосином.

Возле огромной зелёной кадки с надписью, сделанной белой краской, умывались мужики и бабы в лаптях и тулупах: должно быть переселенцы. Едущей со скорым поездом публики не было. Снова тронулись, и Робустов задремал. Ему приснилось, что он допрашивает Сазонова, который убил жену и детей, и тот на все вопросы только отвечает:

— Эх, ваше высокоблагородие…

Потом принесли откуда-то четыре телеграммы, и во всех говорилось о назначении товарищем прокурора кандидата с чёрной бородой, который принимал участок. Прибежала Марусина серая кошка, Белка, села и вдруг замяукала громко и пронзительно как свисток паровоза.

Около девяти часов Робустов снова проснулся и увидел, что против него сидят уже совсем одетые два господина и разговаривают по-немецки. Один пожилой говорил совершенно свободно, по-видимому, это был его родной язык. Другой ещё молодой, с большим носом и чёрными усами, произносил слова с восточным акцентом.