Синяя тень - [19]

— Без этого никуда! — шутливо откликнулась девушка.

— Что он нас все слушает? — не вытерпела Таня. — Подслух какой! Подслух подслушал да подзатыльника скушал, правда же?

— Ну, он же не со зла. А ты уж очень строгая, Танюша!

— И не хочешь, да нужно! — вздохнула девочка. — У нас бригадир совсем не может строгим быть. Его все Андрюхой зовут. Правда, так и зовут! У нас не любят, кто над кем становится. Он на работу кличет, а ему: «Андрюха» да «Андрюха». А потом, в получку-то, кулак, что ли, сосать? Держать людей надо.

Она посмотрела в сторону, за грузовик, а потом тихонько на Ксению Павловну — не наболтала ли глупостей. Но та была по-прежнему ласкова, и девочка осмелела.

— Да вы двиньтесь ближе! — сказала она. — Послушайте, что я вам скажу. Вы улыбайтесь, хорошо? Вы улыбаетесь, как солнышко.

И сама, простоватая, со своим бледненьким личиком, вдруг озарилась улыбкой, странной улыбкой: простодушной и в то же время горькой, что ли.

«Что за игра света и тени, — подумала со смутной болью Ксения. — Как это странно бывает: иногда старушка улыбнется девочкой, а девочка — умудренной женщиной». Но стоило ей обнять Таню, прижать к себе, и та снова стала ребенком — болтливым и радостным. Машина выехала наконец на проселок. Все спрятались с головами под тулупы, никто больше не мешал девочке кричать на ухо Ксении Павловне о разных событиях своей жизни:

— У нас Саша кашевар, а Вася кашехлеб. Говорит: «Наша каша не перцу чета, не порвет живота». Это так, глупости! А вот еще смешно: «Ох, сударушка, я пьяный, ты сведи меня домой, положь на мягоньку постельку, сама постой передо мной». Это припевка такая. Вася поет. Васю второй раз вызывают в милицию за драку. Его выпустят, а потом все равно посадят. Он когда в первый раз вернулся, на него Володя как налетит с топором. А Вася взял его за шкирку — ха-ха-ха! — а бабушка на него закричала. Он плохой — Вася. Он ничего не хочет делать, только драться и за девушками ухаживать!

Девочке хотелось отодвинуть тулуп, чтобы посмотреть при свете на Ксению Павловну. Тулуп она отодвинула, а посмотреть не решилась, выглянула за грузовик. От столба у самого леса через все чистое снежное поле, дорогу и еще поле, до кромки черного леса лежала синяя, узкая, прямая, как стрела, тень. Такая ровная, такая синяя, через всю нежность снега, через всю золотистую белизну лежала эта тень от неказистого столба, словно это был какой-то знак или примета. Так хорошо стало девочке, что она засмеялась беспричинно и снова укрылась с головой тулупом. Ей хотелось, чтобы Ксения Павловна опять повернулась к ней под тулупом, чтобы в темноте блеснули ее глаза и зубы и дыханием ее повеяло, и Таня сказала:

— Послушайте, что я вам скажу. Вы в Ленинграде бывали, наверное?

В это время машина забуксовала, и мужчины и женщины выскочили подбросить под колеса соломы или веток. Ксения Павловна тоже хотела спрыгнуть, но девочка удержала ее:

— Сами справятся. А то я без вас совсем измерзну. — Но с разговора сбилась.

Машина снова поехала, снова ее обхватила ласково Ксения Павловна, девочка еще раз взглянула из-под тулупа и увидела уже совсем рядом лес, а солнечный свет на снегу лежал как дробный радостный смех — кусочками и полосками, яркими-яркими. Она больше нисколько не боялась Ксении Павловны — уж очень все хорошо было: и синяя тень столба через всю заснеженную нетронутую землю, и этот дробный яркий солнечный свет в лесу. И все-таки она опасалась высказать свое неожиданное сильное желание.

— Я хочу сказать вам на самое ваше ухо. Знаете, Галя тоже полюбила одну девушку. Да вы забыли, что ли, про Галю — из нашей школы? Я же вам сказывала. Они тоже ехали, как мы с вами, на машине. Совсем скрывшись, как мы сейчас. И она ее потом поцеловала — Галя. Ведь это же можно — целовать, правда же? В этом нет плохого. Вот в губы можно только близких. В губы — это нехорошо, еще слюней напустишь, правда же?

Машину встряхивало и мотало, сбоку под тулуп поддувало, ноги мерзли, но Таня ничего этого не замечала. И солнце, и тени, и чистый-чистый снег, и черный лес вдали, и сосны и березы вблизи — все это было сейчас с нею, даже в ней, потому что рядом согревала ее Ксения Павловна.

— Вы хорошая! — торопливо говорила она. — Та девушка тоже была хорошая и красивая. Конечно, хороших все любят, а плохих никто…

Тряхнуло. Студент, выпустивший от толчка руку Ксении Павловны, приладился снова завладеть рукой и только удивился, какая она горячая.

— Он мне руку жмет, — сказала раздраженно девочка. — Скажите ему, чтобы оне нас не открывали — холодно же!

Ксения Павловна прыснула, студент пробормотал: «Однако какая взрослая, нежная ручка», а девочка сказала с досадой:

— Мне из-за него плохо дышать — оне прямо совсем возле нас!

Студент отодвинулся, засвистел тихонько, а девочка, помолчав, вдруг больно обхватила шею Ксении Павловны, зашептала:

— Вот мои губы у самой вашей щеки… Вот я и поцеловала вас!

Девушка смутилась:

— Ну хорошо, поцеловались — и хватит.

— Я еще только раз! — попросила умоляюще Таня.

Но что-то она испортила безвозвратно, так уж она чувствовала с тоской и раскаяньем.

В поселке у переезда начали вылазить, выгружать реквизит и вещи. Распорядившись насчет бутафории, Ксения обернулась к понурой, стоявшей поодаль девочке, и собственные ласковость и приветливость показались ей жалкими, как мягкое слово, сказанное бездомной собаке, которая пойдет за тобой в отдалении по ночному городу, бросаясь в подворотни от тормозящих машин, но снова нагоняя и следуя в нескольких шагах сзади, — сама тоска и одиночество, сама обреченность, жизнь, предлагаемая только этим — издалека — следованием, только этим неподнимаемым к тебе, но видящим тебя, одну тебя, взглядом. «Что за фантазии, что за чушь! — встряхнула она головой. — Девочка ждет из магазина тетку, она не одна, присмотрена… Что же, бросаться к ней, отнимать, удочерять? Дурачество же!» Студент тронул ее за локоть, и, резко обернувшись, едва только глянув ему в лицо, ударилась она сердцем, угадала: нет, не судьба он ей, не судьба!