Синяя дорога - [7]

Он все ж таки был историком и Генриха Наваррского узнал без труда. Правда, была в этой сцене некая ненатуральность, условность — как на старинных гравюрах или, пожалуй, в голове слабенького ученика, который судит о средневековье лишь по учебнику да еще по книгам Дюма. Но Леонид Петрович привык быть снисходительным к своим ученикам…

И еще два момента отметило сознание: Леонида Петровича никак не удивило случайное перемещение во Францию шестнадцатого века, не озаботил русский язык, которым почему-то изъяснялись в Лувре.

— Бонжур, бонжур, мосье Молёв! — откликнулся Генрих. — Рад видеть вас в Париже, который… — он хитро прищурился, — стоит обедни… Не правда ли, мон шер, хорошо сказано?

— Погодите, а какой сейчас год? — Леонид Петрович недоуменно свел брови.

— Да вы шутник! Известно какой, одна тысяча пятьсот семьдесят второй… от рождества Христова…

— Вот и попались! — Леонид Петрович назидательно уставил в грудь Генриху длинный учительский палец. — Эти исторические слова вы произнесете только через двадцать лет…

— Жаль. Хорошие слова. Ну да ладно, все равно произнесу, лишь бы случай представился: они у меня с детства на языке вертятся.

— Семьдесят второй, — пробормотал Молев. — Семьдесят второй… Что-то такое важное связано с этим годом… Ах да, послушайте, а число какое?

— Нашли момент календарем короля донимать! Десятое сегодня число. Десятое августа.

— Простите… по старому стилю или по новому? — Леонид Петрович вытер рукавом рубахи выступивший на лбу пот. От волнения он забыл, когда именно происходили реформы летосчисления.

— Не знаю, новый он для вас или старый, но у нас один стиль — барокко! — Генрих самодовольно задрал к потолку острую бородку.

— Ах, это все неважно! — Леонид Петрович заторопился. — Во имя спасения сотен жизней — немедленно откажитесь от свадьбы!

— Какой свадьбы?

— С Маргаритой, сестрой короля.

— Вы с ума сошли, мосье Молев! — Генрих величественно кивнул кому-то в зале и повернулся к Леониду Петровичу. — Я женат уже целых пять ночей…

— Не может быть! — жалобно протянул Леонид Петрович, теряя голос.

— Мне ли этого не знать? — Генрих выпятил грудь, расправил в обе стороны птички усов. — Крошка оч-чень мила…

— Десять плюс тринадцать… — Семеня кругами по возвышению, Молев принялся загибать пальцы. — Значит, двадцать третье… Но ведь тогда завтра… Какое завтра, уже сегодня наступит Варфоломеевская ночь?.. Опять не успел…

Он двумя руками вцепился в жабо Генриха:

— Срочно спасайте ваших союзников гугенотов! Ночью Париж будет залит кровью…

— Да вы что, прорицатель? Откуда вы это взяли? И перестаньте же наконец меня трясти!

— Он не прорицатель, он испанский шпион! — раздался сзади звучный низкий голос. — Я знаю, он подослан Филиппом…

Из потайной двери вышла властная женщина, с одутловатым, оплывшим лицом.

— Здравствуйте! — Молев машинально поклонился, шаркнув по паркету босой ногой. Екатерина Медичи, мать короля! Рука Леонида Петровича потянулась к верхней пуговице воротника, и он с удивлением обнаружил в стиснутом кулаке обрывки брабантских кружев.

— Ненормальный какой-то! — неделикатно, вовсе уж не по-королевски сказал Генрих, скосив глаза в попытке рассмотреть испорченное жабо. — А еще иноземец!

На миг музыка приутихла, танцевальный зал куда-то провалился или, точнее сказать, нелепым образом перестроился в тесный актовый зал Дыницкой школы, внизу кружились не дамы в кринолинах, а выпускницы в белых платьях, и сам Молев сидел на сцене в президиуме, привычно морща пятерней на столе красное сукно. Рядом, разумеется, сидел никакой не Генрих Наваррский, а немного похожий на него заведующий роно — в косоворотке и очках — и позванивал краем стакана о графин. Леонид Петрович сделал усилие осознать это новое перемещение, как вдруг стены зала опять смешались и разъехались, стол пропал, красная скатерть превратилась в яркое парчовое платье — перед Молевым стояла Екатерина Медичи.

— Гиз! — позвала мать короля, не повышая голоса, однако ее нельзя было не услышать.

— Я здесь, моя королева! — В комнату, держась за шпагу, влетел лощеный придворный.

— Гиз, у нас помечено, где ночуют проклятые гугеноты?

— Белым крестиком на воротах, как вы приказали…

— Надо одним махом со всеми… И побыстрее…

Екатерина скрутила что-то невидимое в ладони и дернула к себе — будто черная крестьянка, подрезающая серпом колосья.

— Намек понял, ваше величество! — злобно прошептал Гиз, пятясь.

— Я совсем не то хотел… — заволновался Молев.

— А этого утопить в Сене! — Екатерина слегка приподняла бровь, и шестеро мушкетеров выросли за спиной Молева.

— Не отчаивайся, Генрих Бурбон! — быстро сказал Леонид Петрович, стряхивая плечом мушкетерскую лапу. — Ты еще станешь основателем династии!

— Спасибо, добрый чужестранец! Держи! — крикнул Генрих, швыряя ему шпагу эфесом вперед.

Рукоять сама плотно влипла в ладонь. Конечно, это была не литая буденновская сабля, но все-таки какое ни на есть оружие. И тем же сабельным ударом, который помнила рука — сплеча наотмашь! — Молев с лета рубанул гибким длинным клинком по двум багровым лицам. Мушкетеры не ожидали этой бурной самозащиты и незнакомого отчаянного удара, замешкались, отстраняясь, и он стремительно промчался между ними в сад. Но за дверью навалились трое, схватили за руки, протащили тусклыми коридорами Лувра, выволокли в темноту. Всюду в парижских улицах угадывалась какая-то возня, доносились стуки и хрипы, приглушенный перезвон не то золотых монет, не то скрещенных шпаг. Город клокотал во мраке, словно перекипевшая каша.